Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось - Нехама Бирнбаум

ведут себя мило и ласково, но, когда ты им больше не нужен, могут сделать что угодно. Люди умеют скрывать свое нутро, умеют притворяться. Они вежливы, когда на них смотрят, но уверенным быть нельзя».

Я помнила, как грустно мне стало от мысли, что окружающий мир таков. Но здесь я была уверена. На нас были одинаковые синие тряпки, наши души были такими же голыми, как наши черепа, нам не во что было закутаться и негде спрятаться. Ни денег, ни статуса, ни гордости. На нарах вместе со мной было 15 женщин. Когда я легла, они улыбались мне так ласково, что я, несмотря на все страдания дня, улыбнулась в ответ. Мама говорила, что людей невозможно понять, но, когда соседки сдвинулись, потеснились и подтянули свои костлявые колени к груди, я их поняла. Это были самые прекрасные и чистые души во всем мире.

Я так устала, что заснула почти мгновенно, даже в такой тесноте. Но вскоре меня разбудил плач Лии. Я мгновенно поднялась.

– Ты не имеешь права приходить и занимать наше место, – услышала я чей-то голос, а потом глухой звук удара.

Я мгновенно вскочила. Никто не может так обращаться с моей сестрой. Я подтянулась и заглянула на верхние нары.

– Вам не стыдно? – спросила я. – Она же совсем девочка! Как вы можете с ней так обращаться? Она только что попала сюда, а вы уже мучаете ее! Мы должны заботиться друг о друге!

Женщины посмотрели на меня, но никто ничего не сказал.

– Если вы не прекратите, я пойду к блокальтесте и все ей расскажу! Говорю серьезно!

Меня охватил страшный гнев. Меня не волновало, что все они старше меня, что их много. Я была готова к тому, что меня изобьют, исцарапают, искусают, понимала: в них не осталось ничего человеческого. Я была готова ко всему, но все вышло не так. Они слушали меня. Они кивали и отводили глаза.

– Они все царапали меня, – прошептала Лия.

Я заглянула глубже и вытерла ее слезы.

– Прости, Лия…

– Спасибо тебе, Рози…

– Мне лучше вернуться.

Как только тело мое коснулось досок, я мгновенно заснула. Все мои соседки даже во сне прижимали колени к груди.

Глава 12

Псалом. Песнь на день субботний.

Псалтирь 91:1

Красна. 1935. Мне девять лет.

Пятница всегда была для меня лучшим днем недели. В шаббас мы ходили в школу вместе со всеми остальными. Наши нееврейские друзья несли наши портфели, потому что мы в субботу не могли их нести, но в школу идти мы должны были (впрочем, нас отпускали пораньше).

Когда мы пришли домой, мама сидела за кухонным столом и раскатывала слои пресного теста. Над ее головой висела вышитая картинка: «Никогда не смешивай мясо и молоко» – и изображение коровы. В миске рядом с ней я увидела шоколадный крем.

– Ура! Семислойный торт! – радостно воскликнула Лия. – Можно мне попробовать шоколад?

– Лия, не отвлекай маму, она работает, – сказала я. – Ты еще в два года отвлекала маму, чтобы съесть торт раньше, чем она успеет его подать на стол!

– Я такого не делала!

– Нет, делала! Ты хныкала, хныкала, а татэ лежал в постели и болел. Но он так переживал за маму – ты приставала к ней целый день. И тогда он поднялся с постели, чтобы хоть как-то тебя отвлечь, а маме пришлось все бросить и укладывать его снова.

– Мама, разве такое было?!

– Тебе было два года, – пожала плечами мама. – Татэ не выдержал, что ты ко мне пристаешь. Ведь в тот день должны были прийти твои дед и бабушка, а это и без того было серьезным делом. – Мама улыбнулась, потом добавила: – Но, Рози, зачем ты упрекаешь Лию тем, как она вела себя в два года?

Я пожала плечами.

– Просто смешно, что она и в восемь ведет себя точно так же.

– Я больше не хочу шоколада!

– Ох, Рози, – вздохнула мама. – Пойди выбей половички.

Я скатала половичок в гостиной и вынесла на улицу. В его узоре сплетались золотистые и бирюзовые нитки, а еще желтые, словно солнечные лучи. Мама соткала этот коврик вместе со своей лучшей подругой Эммой Кокиш – у той дома тоже был такой же половичок. Я расстелила коврик на стоявшем во дворе стуле и принялась выбивать его деревянной палкой, пока вокруг меня не образовались небольшие облачка пыли, которые поднялись и растворились в воздухе. Я расстелила коврик на солнышке и вернулась в дом.

Мама закончила свой торт и теперь стояла возле плиты, сплетая аппетитную халу. Руки у нее так и летали: она подхватывала полоски теста и сплетала их в косичку. Мама потянулась к шкафу, достала яйцо, разбила в миску и взбила вилкой в пену. Потом она взяла кисточку и быстрыми, уверенными движениями смазала плетенку из теста золотистой смесью. Она всегда была настоящей пчелкой, моя мама.

– Спасибо, зескайт[18], – сказала мама, увидев, что я подметаю пол.

– Пожалуйста.

Лия перемыла все миски и кастрюли, а я взяла их и наполнила теплой водой. Вода лилась с приятным звуком – шаббос приближался. Пока вода грелась, я принесла с улицы половички и расстелила на чистом полу. Чисто, аккуратно, идеально.

– Я буду мыться первой, – сказала я Лии.

Лия пожала плечами – какой смысл спорить со старшей сестрой. Я взяла кастрюлю с кипятком и вынесла ее на улицу в баню. Воду я вылила в ванну, добавила немного душистого, шелковистого мыла. Я забралась в ванну и расслабилась от теплой воды. Под потолком бани было маленькое окошко – оно располагалось так высоко, что никто не мог нас видеть, только птички. Я смотрела на ветки дерева на фоне синего неба и громко пела, а деревья танцевали под мою песню, как целая группа веселых танцоров. Я засмеялась и запела снова. Я пела, пока Лия не заколотила в дверь.

– Выходи! Уже почти шаббос, а ты все еще моешься!

– Хорошо, хорошо, успокойся, я выхожу! – крикнула я через толстую деревянную дверь.

Выбираясь из ванны, я вздохнула. Я оделась и почувствовала себя просто чудесно.

Мама расставила еду на блех[19] на плите и поспешила зажечь свечи. Мы смотрели на их теплое сияние, а когда атмосфера стала праздничной, запели «Субботнюю радость», а мама закрыла лицо руками и стала молиться. Стол был застелен белоснежной крахмальной скатертью, которую я отгладила собственноручно. Мама достала нашу лучшую посуду. Во главе стола было место