Правда о твоей матери (СИ) - Смирнова Юлия

- Считаю, что у меня нет прочерка, - усмехается Лёва. – Но мне кажется, ты мог бы и не возиться с усыновлением: если вы с мамой поженитесь, я официально становлюсь членом семьи, как её сын, и могу въезжать с вами в Штаты.

Я не стал говорить Лёве, что лучше уж предусмотреть все возможные ситуации… учитывая непредсказуемый ход мыслей его горе-матери. Также не стал травмировать его и информацией о том, чему стал свидетелем накануне в Юлином кабинете. Не стоит Лёве знать, что его мама всерьёз могла рассматривать вариант снова сойтись с Андреем – да ещё и с такой неадекватной целью.

Вечером я осторожно завожу с Юлией разговор о переезде в Лос-Анджелес, о наших перспективах, о том, что было бы неплохо зарегистрировать отношения хотя бы после рождения ребёнка. Юлия слушает внимательно; но ограничивается лаконичным:

- Там видно будет.

Всего три слова, а я опять чувствую надвигающуюся беду. Но о том, какой ужас ждёт меня впереди, - я и помыслить не мог…

Глава 15. Даниил. Чукотка, Париж, Эвелина.

- Наверняка тебе всё это осточертело… неужели не хватило одного раза? – неоднократно спрашивает Юлия в течение всего срока беременности; ей всё ещё не довериться мне – но несмотря ни на что я летаю, как на крыльях: у меня будет дочь! Все УЗИ достоверно показывают девочку – хорошую, здоровенькую.

- Так и знал, что появится у тебя ещё и дочка, - смеётся Лёва; я вижу, он доволен, что остаётся единственным сыном. Я доволен тоже: мне хотелось чего-то новенького. Что значит иметь сына – я уже прочувствовал и продолжаю наслаждаться отцовством; но девочка – это что-то совершенно непредставимое. И опять не отогнать сладкую мысль, что это часть Юли… девочка от Юли – которая, я уверен, будет обожать любящего отца.

- Назову Эвелиной, - предлагает Юлия. Меня царапает это «назову», этот утвердительный тон – ей даже в голову не приходит обсудить это со мной, но ладно, не привыкать… - Красиво же звучит: сын – Лёва, дочь – Эва.

- Пусть будут Лёва и Эва, - соглашаюсь я, внутренне прикидывая: "Эвелин" – вполне распространённое имя в Штатах, проблем с восприятием не случится.

Всё у нас отлично – и только Юлия по-прежнему отрешённая, вся в своих мыслях, делах и планах. Тему бракосочетания отклоняет, избегает её, как может:

- Дай сначала родить.

Идёт пятый месяц беременности, и я, конечно, ни на чём не настаиваю, стараюсь не давить, хотя сроки поджимают – и уже неплохо бы начать оформлять визовый пакет также для членов семьи.

Как-то Лёва позвонил мне вечером, когда я уже уходил с работы, – в голосе лёгкая паника:

- Пап… мама исчезла.

- В каком смысле – исчезла? – не понял я, мгновенно холодея.

- Так. Вместе с вещами. Не знаешь, куда подалась?

Правда выясняется быстро: Юлия трубку не берёт, заставляя меня сходить с ума всю ночь; но поутру, встретив меня, еле живого после бессонной ночи, у своего кабинета, как ни в чём не бывало поясняет:

- Даниил, спасибо тебе, конечно, за помощь, но… пусть теперь он постарается.

- Кто… постарается? – еле живой от пережитых треволнений, в первый момент не понимаю я. Но Юлия добивает меня хладнокровным:

- Я выхожу за Андрея, Даня.

Я нахожусь просипеть только одно - губы меня не слушаются, язык еле ворочается от потрясения:

- Юля… скажи мне… что было не так?

- Всё так, - бесстрастно продолжает она. – Просто ему всё слишком легко сошло с рук.

Я в первый момент не понимаю. Мне опять перестаёт хватать воздуха; но потом я догадываюсь:

- Ты… просто использовала меня. Верно? Использовала, чтобы посмотреть, в самом ли деле он теперь станет страдать? Добиваться тебя? Действительно ли ему хочется быть с тобой? Чтобы помучить его? Юлия… зачем всё это? Зачем эти подростковые игры? Ты же его не любишь.

- Нисколько, - подтверждает Апраксина. – Зато получаю моральное удовлетворение. Ведь желания беременной принято выполнять – правильно? Вот и выполни. Оставь теперь меня в покое; дай мне получить хоть какое-то от жизни удовольствие.

Я в который раз понимаю, что с такими установками Юлии лучше всего найти бы хорошего специалиста; но беда в том, что она уже неоднократно бывала у разных психотерапевтов – и ничего нового, по её словам, от них не услышала. Все они оказались абсолютно бессильны; то, что они ей говорили, она и так знала, а работать над этим – совершенно не хотела.

Её всё и так устраивало.

- Я оставлю тебя в покое, Апраксина, не вопрос, - соглашаюсь я, пока внутри всё кипит и колотит меня изнутри, словно бушующее море ударяется о скалы. – Только дочь свою оставлять не намерен. Если нужно – будем решать вопрос в судебном порядке.

- Ну ты попробуй, а я погляжу, - с насмешечкой смотрит Юлия; я разворачиваюсь и оставляю этот кабинет, мысленно прося дочь потерпеть: я выручу тебя из этого сюрреалистического треша, малышка, только развивайся спокойно и появись на наш чёртов свет без эксцессов.

С этого стартовал абсурд, который, как и следовало ожидать, долго не продлился: уже перед самыми родами меня настигло жесточайшее дежавю. Апраксина рыдала у меня на плече: Андрей забрал заявление из ЗАГСа и свалил-таки, причём – свалил капитально. Не выдержав всего, что бывшая жена на него в неистовой жажде мести обрушила, он некоторое время побился в острых припадках вследствие чувства вины, помноженного на тяжёлые комплексы и лютый перфекционизм; поистерил-поистерил мужик, да и нанялся учителем математики где-то в закрытом городе на Чукотке, куда улетел первым же рейсом, уволившись из нашего вуза.

- Апраксина, скажи…. Вот зачем ты устроила этот театр? – спрашивал я. Лёва, бесконечно обиженный на мать, отказался прощать подобное предательство и общаться с ней перестал напрочь, как я его ни уговаривал, апеллируя к её беременному состоянию.

- С сестрой буду общаться, - как заведённый, повторял Лёва. – С мамой – нет. И хватит об этом – у меня контрольных дофига, надо готовиться.

Проплакавшись, Апраксина сидит на диване в моём кабинете в квартире на Некрасова, которую я в скором времени собирался выставлять на продажу. Сидит, с безучастным видом вытянув ноги и водрузив их мне на колени; и пока я глажу и массирую её уставшие стопы – идёт уже девятый месяц беременности, плановое кесарево назначено через неделю – Юлия вдруг произносит, глядя мне в глаза своими светло-зелёными глазами:

- Ну и зачем она мне в таком случае?

Я моментально догадываюсь, что речь идёт о нашей дочери… о моей девочке – Эвелине. Приступать к Апраксиной с вопросом «что ты творишь?» - поздно, да и бессмысленно: тётке за сорок, доктор наук, именитый профессор, блять.

О ужас: меня снова ждёт это – уговаривать её в больнице не писать отказ от ребёнка. Но Апраксина уже смотрит на меня с мольбой:

- Слушай… может быть, заберёшь её себе, а? Раз она тебе нужна? Ну на кой хрен ребёнок мне сдался теперь? Я тебе кое-чего не сказала… у меня тоже есть предложение… Париж, Сорбонна. Даниил… не обижайся, пожалуйста, но… раз так вышло… раз в очередной раз не сбылось то, что я себе придумала – я… я хотела бы уехать туда. Сменить обстановку. Начать жизнь заново. Без груза прошлого. Устала от всех, да и от себя в первую очередь... Ты знаешь, я всегда мечтала о Париже… вовсе не о Лос-Анджелесе. И вот шанс… Ну куда мне там младенец – в Париже?

«Она», «младенец», «ребёнок»… для меня это уже Эвелина – моя дочь, наша с Юлией дочь. Но и я, и Эвелина - мы оба были для Юлии просто средством достижения очередной бредовой цели, инструментом в какофонии её сверхидей... элементом больной игры, который теперь можно досадливо вышвырнуть, раз уж игра не задалась и игрок начал проигрывать.

Не только у тебя не сбылось то, что ты себе придумала, Апраксина. У меня оно тоже не сбылось. И мне невыносимо горько, больно; опустошающе тяжело.

Мне нечего ей сказать; за эти годы у меня исчерпались для неё и слова, и поступки. Выйдя из кабинета, я на несколько секунд прижимаю лоб к прохладной недавно выкрашенной в ходе пафосного ремонта стене. Шепчу: