Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

26_____

Остаюсь в новом направлении, т. е. в старом, вернее. До глубины уверен, что жизнь не только отдельного человека, но даже стран не есть восхождение или нисхождение, а ряд случайностей. Нужно оповестить Юшу, Лид<ию> Мих<айловну>, «современников» и написать письмо в Углич. В этом настроении с каким двойным удовольствием жду Гришу, только надо, чтобы борода отросла. Что же будет с моими детками: Елевсиппом, Филостратом, Антиноем?{78} Или эта линия идет сама по себе и только иногда случайно совпадает? Впрочем, увидим. Всегда бывает то, что быть должно, а сами мы только портим.

27_____

Какая тишина и счастье спускается на меня при повороте к старому курсу. Опять мне доступны и близки и милы целые массы людей, милых же, но отчужденных, но ушедших было куда-то. И из окна смотрю я уже не с тоскою, а с радостью. И странно вдруг меняются вкусы, даже до мельчайших, и вкус какао, вчера такой приятный, почти противен мне сегодня, и мечты о покупках без сожаления переносятся на совсем другие разряды предметов.

28_____

Отпуская бороду, сидел дома и только вечером вышел пройтись по Суворовскому с Варей за покупками; была полная луна, масса какого-то народа шныряла, и было весело, как перед Рождеством. Вечером предполагался винт, и пришла m-me Андриевич, но карт не состоялось, и мы собеседовали о политике. Эти собеседования ведутся у нас во всех возможных комбинациях и соборно, и все-таки, стоя на одной из крайних сторон, я лучше понимаю другую крайнюю.

29_____

Как царь не понимает, что прекрасно или возможно или продлить жизнь и власть, став демократическим, мирским монархом, или романтично стать во главе голытьбы, черносотенцев, гвардейских опричников, попов из тех, что старого закала, с деньгами, староверов (заем правительству они не покроют, но царю лично дали бы), запереться где-нибудь в Ярославле и открыть пугачевщину по Волге, вернув на время при московских колоколах власть, погибнуть прекрасно и удивительно?{79} Я жалею, что не позвал Гришу в воскресенье. Получил письмо от Юши; о возврате ничего покуда; тревожные для меня планы возможной мне литер<атурной> деятельности{80}. Он ничего не знает о Муравьеве, это еще chose à faire[50], потому что я вижу, что связь с Григорием может перейти в продолжительную дружбу, конечно, внешнего, житейского характера, и в привычку, хотя я думаю, что отношусь к нему все-таки так влюбленно, что, напр<имер>, женитьба его меня бы отвратила от него. А м<ожет> б<ыть>, я влюблюсь в другого, и это возможно. Сегодня ждут избиения, но, кажется, напрасно.

30_____

Муравьева сегодня не было, хотя я почему-то и поджидал его. Вечером были у Андриевич, ее братья очень приятные господа, и время провели ничего. Все в городе трепещут избиения и придают городу катастрофный вид, напуганные собственными же слухами; рабочая самооборона кистенями разбивает головы дворникам, просящим их разойтись, принимая их за шайку хулиганов. Милое успокоение. А если рассчитывать на интеллигенцию, то она или постыдно будет из окон смотреть в бинокль на собственных швейцаров, принимая их за хулиганов, или трусливо, с припадком холеры, стрелять в первых дворников.

31_____

Когда и где мы живем? или действительно мы живем в историческое время? Сегодня обедал у Чичериных, узнал, что Победоносцев рассказывал, будто «черносотенцы» представляют очень организованное целое (по крайней мере, в Москве, Ярославле и здесь), будто есть купец, мясн<ик>, нечто вроде Минина, у которого ежедневно собираются всякого сорта люди, что их списки здесь достигают 200 000, в Москве — 150 000, что, с другой стороны, Нарышкин, кн. Куракин, Головин и др. прямо составляют заговор против Витте и его конституции. М<ожет> б<ыть>, даст Господь, и средины затяжной не будет. Рассказывали очень интересно о пашковцах{81}, я даже взялся написать музыку для 45-го псалма, немного читали Лескова. Через Иванова и Доливо-Добровольскую вышла ужасная сплетня про Юшу, и т. к. я отчасти в этом виноват и Чичерины будто это же думают, то вышло не только неприятно, но и некрасиво. На улице холодно и сухо, романтично и пустынно, прохожих нет или с револьв<ерами> в кармане. Встречные солдаты рассказывают о постановке «Демона»{82} в Нар<одном> Доме{83}. Просил узнать адрес нового Минина. Фролову письмо обязательно пишу.

1_____

Сегодня снег и ниже 0°, это бодрит, но выходить не хочется из-за своей бороды; все более убеждаюсь в своей крайней не правой, или уж Бог знает, к какой партии; меня мучает, что я еще не знаю адресов того купца и не написал письма Фролову. Вечером были у Ек<атерины> Аполлоновны, и у нее было более уютно, и возвращаться было очень приятно; потом провожали Ольгу Петровну по Суворов<скому>; так было хорошо, но я жажду запаха снегу. На улицах не так пустынно, и хулиганы погуливают, и мне как-то стыдно, что я еще не в черной сотне. План и сцены современного романа назревают.

2_____

Сегодня было очень тоскливо, как давно уже не бывало, и вечером страстно хотелось видеть кого-нибудь простого; после обеда пошел было к Казакову, но было очень скользко, и я, только купив сахару для наливки, вернулся домой. Хотелось бы, чтобы кто-нибудь приехал на лошадях в мороз, чтобы было жарко, и пили бы чай и передавали домашние новости. Политика меня угнетает, т. к. теперь опять началась мертвая точка. Я жажду видеть Муравьева и послал ему еще письмо; хотелось бы совсем, совсем простых людей или тончайший цвет культуры, чего у нас мало. Но физически, обиходно, на каждый день второе — скучней.

3_____

Снег, покрывающий все неровности, все колдобины, всю грязь белой и холодной пеленой, действует всегда умиротворяюще, но мягкий воздух с легким ветром, вид полян, покрытых снегом в Тавр<ическом> саду, напомнил мне поездку в Каменку и вообще сладость куда-то ехать с опустошенной и горестной душой, по большой снежной равнине. И это привело мне на чувство какую-то печаль; теперь причин нет для безнадежности. Завтра, переписав псалом, пойду к Чичериным; неужели они не нашли адреса нового Минина. Забастовка, рассказы Андриевич, которым не веришь, горячие споры наших, с которыми не соглашаешься, оставляют мимо воли какой-то осадок, тяжелый и горький, и какой-то камень на сердце. Господи, придет ли Гриша, устроится ли все, как я теперь мечтаю, вспыхнет ли ярко Россия, не обвиняя ни ту, ни другую сторону в вине открыто желательного беспокойства, и, через огонь и кровь закалившись, новой Россией выйдет? или все потонет в скрытых, не открытых репрессиях, ребяческих обманных требованиях того да другого, салонном фрондерстве и парламентской болтовне?