Продолжение ЖЖизни - Евгений Гришковец

Надо сказать, что на кладбище народу было немного, но добрая половина – русские, и меня активно узнавали. Одна девушка радостно сказала: «Как приятно вас здесь увидеть!» Наверное, мои брови вздёрнулись. Я спросил: «Почему именно здесь так приятно?» Она смутилась, сказала, что это ей вообще приятно, но она уже давно живёт в Париже и немного «позабывает родной язык». Ароныч ей тут же налил кальвадоса, и её французскому парню тоже. (У Ароныча оказалось с собой шесть рюмочек.) Французский парень ничего не понимал и насупился, но от кальвадоса не отказался. А потом мы пошли в разные стороны. Ароныч посмеивался, слушая удаляющееся щебетание барышни и сообщив мне, что она пытается ему объяснить, с кем только что повстречалась. Мне тоже это было забавно, потому что мы были в аккурат рядом с могилой Виктора Гюго. И вообще там писательское окружение довольно плотное (улыбка).

А потом мы пришли к могиле Оскара Уайльда. Странный памятник. Хотя, надо отдать должное Оскару, не без странностей был человек (улыбка).

Весь постамент его памятника и часть фигуры зацелованы. При нас пришла довольно взрослая мужская пара, между собой они говорили, думаю, по-датски (хотя могу ошибиться). Один из них извлёк из кармана губную помаду, накрасил губы и оставил свой отпечаток. Ароныч сказал, что эти следы периодически стирают, но они быстро появляются вновь. Больше всего его порадовала надпись, оставленная однажды – на русском языке и тоже губной помадой «Нина + Вова = Любовь». На памятнике всегда лежат синие розы и причинное место монументу всё время обламывают. Ароныч сообщил, что его несколько раз восстанавливали и даже приставляли дежурного, но ничего не помогает, слишком велика любовь людей к творчеству чудесного писателя.

У могилы Модильяни мы встретили очень весёлых русских дизайнеров, которые приехали на какую-то выставку, а сами проживают в Берлине. Они получили от Ароныча свою порцию в виде короткой истории и кальвадоса, и мы двинулись дальше.

Очень мне понравилось надгробие мсье Пармон-тье. Это скромное надгробие с сельскохозяйственными зарисовками, выполненными на мраморе. У него на могиле всегда лежат клубни картошки, а не цветы. Их приносят благодарные французы. Дело в том, что этот господин когда-то привёз картошку во Францию. Но французские крестьяне не хотели употреблять её в пищу и выращивать. Тогда он договорился с королевским агрономом и огородником о том, чтобы картошку высадили в самом главном огороде страны и приставили охрану, а в случае попыток воровства солдатам было приказано не препятствовать. Крестьяне, разумеется, воровали тщательно охраняемую культуру, так и пошло по Франции распространение картофеля.

Мы задержались у надгробия в виде лежащей медной фигуры. Могила принадлежит некоему еврейскому юноше, который писал при жизни в газеты и журналы статьи и рассказы под псевдонимом Виктор Нуар, то есть Виктор Чёрный. Он погиб в возрасте двадцати двух лет. Вышла какая-то запутанная романтическая история, суть которой я из-за кальвадоса запомнил нечётко. Он согласился быть секундантом в одной благородной дуэли, но сам пал жертвой, был сражён пулей наповал. Похоронили его, памятник поставили… А потом прошёл слух, что если женщина сядет верхом на металлическое изображение бедного юноши, причём сядет на определённое место и слегка потрётся об него, то к ней может вернуться утраченная или прежде неведомая чувственность, или она может исцелиться от бесплодия, или наконец-то выйти замуж. Место натёрто до блеска. Ароныч заверил, что это не работники кладбища натирают… (Странное дело, но у Виктора натёрты до блеска также нос и один ботинок. Комментировать не буду.)

Лафонтен и Мольер лежат рядышком, и умерли они задолго до того, как было разбито кладбище Пер-Лашез. Надо сказать, что останки Лафонтена весьма условны. Кто-то там лежит, но не факт, что Лафонтен. А вот Мольер – точно Мольер. Оба были похоронены в братских могилах, но поскольку Мольер был артистом, а стало быть, презренным человеком, его закопали первым и глубже остальных. Поэтому при эксгумации смогли точно установить его персону. А перенесли их на кладбище Пер-Лашез из-за того, что оно было новым и непрестижным. Тогда мэр Парижа распорядился поместить их прах в качестве селебритис, чем подстегнул моду и усилил престиж Пер-Лашез.

Мы бродили долго. Вечерело. В бутылке осталось буквально по последней капле. Я хотел посетить могилу Джима Моррисона, зная, что он тоже там. Но Ароныч не то чтобы сопротивлялся, но явно оттягивал этот момент. Я это почувствовал и задал прямой вопрос. И тогда Ароныч поведал мне удивительную историю. Оказалось, что многие годы он дружил с человеком, который работал на этом кладбище в должности… культурного атташе. Ароныч с ним дружит давно и даже какое-то время работал его помощником, вот откуда его познания и глубина (улыбка) проникновения в вопрос.

Он рассказал, что после того как мэрия Парижа опрометчиво похоронила здесь Джима Моррисона в семьдесят первом году, Пер-Лашез из респектабельного последнего приюта многих, многих и многих превратилось в чёрт знает что. Особенно шумно на кладбище в годовщину смерти. Это сейчас, сказал Ароныч, поутихло, а раньше-то постоянно из близлежащих к могиле Моррисона склепов выносили кучи бутылок, шприцов и презервативов. Здесь пришлось установить даже колючую проволоку на стенах, потому что его поклонникам важнее всего было проникнуть на кладбище ночью и проделать там то, что любил сам Джим. Никакого сладу с этим не было. А самое обидное для властей Парижа было то, что они похоронили Моррисона за свой счёт. Ароныч показывал мне копию полицейского свидетельства о смерти и копию счёта за похороны. Поразительно, Джиму Моррисону нашли маленький кусочек земли между величественными могилами и склепами и похоронили за муниципальные пятьсот с небольшим франков (то есть чуть больше, чем за сто долларов). Его могила заброшенная, неухоженная, и на ней чаще оставляют сигареты, чем цветы.

А ещё Ароныч рассказал, как однажды утром ему позвонил друг, тот самый атташе, и попросил помочь, поскольку Ароныч свободно говорит по-английски. Ароныч никогда не был поклонником «Дорз» и Джима Моррисона и до того дня не знал, кто его отец. Он не смог точно вспомнить, какой это был год. Вторая половина восьмидесятых. В общем, Ароныч в тот день работал переводчиком отца Джима Моррисона, который впервые приехал на могилу сына. Отца можно понять, всё-таки сын в песне «The End» поёт: «Father, I want to kill you». А отец Джима Моррисона настоящий адмирал, заслуженный и достойный человек. Ароныч сказал, что увидел печального, тихого, аристократического вида человека, который молча и грустно бродил по кладбищу, а потом долго стоял у могилы сына. И вот, выждав, как ему показалось, подходящий момент, атташе обратился через Ароныча к Моррисону-старшему со следующим предложением. Он сказал: «Уважаемый господин Моррисон, мэрия Парижа в моём лице делает вам следующее предложение… Не сочтёте ли вы возможным и не будете ли вы столь любезны… Вам это ничего не будет стоить, все расходы возьмёт на себя мэрия Парижа и Франция… Не позволите ли вы перезахоронить вашего сына у него на родине, то есть у вас, в вашем штате. Всю организацию, все хлопоты и формальности мэрия Парижа возьмёт на себя…» Ароныч сказал, что тихий и печальный адмирал даже не дослушал перевод, он изменился в лице, вскинул руки и неожиданно громко выкрикнул: «No way!».

Мы допили остатки кальвадоса у могилы любимого мною ещё с восьмого класса Джима Моррисона, я прокрутил в голове «Riders on the storm». Как раз начал накрапывать дождик и, исполненный тихого счастья, я расстался с Аронычем, который пешочком побрёл к своему дому, что стоит у кладбищенской стены. Потом я вернулся в гостиницу, чтобы наутро улететь из Парижа – с ощущением умиротворения и воспоминаниями о ещё одной странице, прочитанной мне в этот раз Аронычем об этом великом городе.

9 декабря

Вчера играл спектакль «Дредноуты», довольно давно его не исполнял. Разве что в Париже, а это всё-таки Франция, и в основном французский зритель. Вот вчера играл его, и появились новые тексты, интонации и смыслы. Я почувствовал в себе некоторую жёсткость, если не ожесточение. После спектакля думал, что это, и понял: моя реакция на пресловутый кризис. Я понял, что устал от мужского нытья, именно нытья – моих ровесников, людей, которые давно забыли, сколько стоит литр бензина и сколько потребляет бензина их автомобиль. А некоторые забыли, сколько у них автомобилей. Они ноют так, будто пошли по миру, будто над ними нависла перспектива голодной старости. И во многих и многих обнаружилось отсутствие элементарной мужской выдержки, гражданской и человеческой позиции. Я понял, что мне трудно им сочувствовать. В то же самое время я знаю людей, которые не обладают такими состояниями, которых уволили, сократили или над ними висит ужас увольнения. Но они сохраняют человеческий облик. И надо сказать, что женщины, особенно те, которые работают и тоже весьма сильно испытывают трудности, держатся спокойнее, да ещё и умудряются прекрасно выглядеть. Вот эта усталость от мужского нытья и выразилась во вчерашнем спектакле «Дредноуты».