Земля обетованная - Владислав Реймонт

— Я слушаю вас, — проворчал Бухольц.

— Мы говорили о Шае.

— А, довольно о нем. Эй, болван! Позови сюда Хаммера. Через пять минут мне пилюлю принимать, а этого шута еще нет. О вчерашней новости слышали?

— Слышал, пан Кнолль рассказал мне в театре.

— Вы бываете в театре?

В его глазах мелькнула злая насмешка.

— Я что-то не понимаю вашего вопроса, пан президент.

— Ну конечно, вы же поляк, конечно, вы же «фон», — лицо Бухольца скривилось, как бы предвещая смех.

— Ведь и вы, пан президент, бываете в театре.

— Я — Бухольц, пан фон Боровецкий. Я могу бывать везде, где мне вздумается. — Он вскинул голову и горделиво, уничтожающе посмотрел на собеседника.

— Сами театры виноваты — вместо того, чтобы существовать лишь для немногих, они распахивают двери перед всеми, у кого есть деньги, чтобы купить себе место, — пробормотал Боровецкий, не в силах сдержать язвительной усмешки.

— Что за вздор! И слушать не желаю. — Старик сердито ударил палкой по головешке, так что искры посыпались на пол.

— Простите, пан президент, я, пожалуй, пойду, — сказал оскорбленный этими словами Боровецкий, поднимаясь со стула.

— Да нет, посидите, сейчас будет обед. Нечего вам обижаться, вы же знаете, как я вас ценю, вы исключение среди поляков. Кнолль все вам рассказал?

— О последних банкротствах.

— Да, да… Он поехал по срочному делу, и я как раз хотел просить вас заменить его на время отсутствия. А в печатном цехе вас заменит Муррей.

— Я согласен, а что до Муррея, он человек очень способный.

— И глупый. Ну, садитесь же. Я поляков люблю, но с вами просто нельзя разговаривать, чуть что, вы уж обиделись, и крышка. Спокойней, пан Боровецкий, спокойней, не забывайте, что вы мой служащий.

— Вы, пан президент, слишком часто мне об этом напоминаете, чтобы я это мог забыть хоть на минуту.

— Вы полагаете это излишним? — спросил Бухольц, глядя на Кароля с добродушной ухмылкой.

— Смотря для кого и смотря где.

— Вот дал бы я вам лошадей, и попробуйте ими управлять без кнута и поводьев.

— Сравнение удачное, но только как сравнение его вряд ли можно применять ко всем, кто у вас работает.

— А я и не применяю его ни к вам, ни к некоторым — заметьте, я говорю «некоторым» — вашим сотрудникам, а только к черной рабочей массе…

— Но рабочая масса, они ведь люди.

— Нет, быдло, быдло! — вскричал Бухольц, изо всех сил ударяя палкой по табурету. — Не смотрите на меня так, я имею право это говорить, я их всех кормлю.

— Это верно, но за эту кормежку они честно трудятся, они ее зарабатывают.

— Да, зарабатывают у меня, это я им даю заработок, они мне ноги должны целовать. Не дал бы я им работы, тогда что бы они делали?

— Нашли бы себе работу в другом месте, — возразил Боровецкий, начиная злиться.

— Они сдохли бы с голоду, пан Боровецкий, как собаки.

Боровецкий уже не спорил, его раздражала глупая спесь Бухольца, который, однако же, среди лодзинских фабрикантов выделялся своим умом и образованностью, а такой простой вещи не понимал.

— Пан президент, я как раз шел к вам с пилюлями, когда явился Аугуст.

— Молчи! Еще целых две минуты. Погоди! — резко остановил Бухольц своего придворного лекаря, который был слегка смущен подобным приемом, однако послушно остановился в нескольких шагах от двери и ждал, обводя испуганным, беспокойным взглядом лицо Бухольца; а тот, хмуро уставясь на старинные серебряные часы, сидел молча.

— Ты, Хаммер, смотри у меня, я тебе плачу, и хорошо плачу, — произнес Бухольц после паузы, все еще глядя на часы.

— Пан президент!

— Тихо, когда Бухольц говорит! — со значением прервал его старик, грозно на него глянув, — Я человек пунктуальный, велели мне принимать пилюли каждый час, я и принимаю каждый час. Вы, пан Боровецкий, наверно, очень здоровый человек, по вас видно.

— Да уж такой здоровый, что, посиди я у вас на фабрике, в печатном цеху, еще два года, не миновать мне чахотки. Доктора меня уже предупреждали.

— Два года! За два года еще можно вон сколько товара напечатать. Давай, Хаммер!

Хаммер благоговейно отсчитал пятнадцать гомеопатических пилюль в протянутую ладонь Бухольца.

— Побыстрее! Денег стоишь ты мне, как хорошая машина, а еле шевелишься, — прошипел Бухольц и проглотил пилюли.

Лакей подал ему на серебряном подносе стакан с водой, чтобы запить лекарство.

— Он назначил мне принимать белый мышьяк, какой-то новый метод лечения. Что ж, посмотрим, посмотрим.

— Я уже замечаю большое улучшение вашего здоровья, пан президент.

— Молчи, Хаммер, тебя никто не спрашивает.

— И давно вы, пан президент, лечитесь мышьяком? — спросил Боровецкий.

— Третий месяц травят меня. Можешь идти, Хаммер! — свысока бросил он.

Доктор поклонился и вышел.

— Терпеливый человек ваш доктор, нервы у него, видно, крепкие! — засмеялся Боровецкий.

— А я их укрепляю деньгами. Я ему хорошо плачу.

— По телефону спрашивают, здесь ли пан Боровецкий. Что ответить? — доложил, стоя в дверях дежурный помощник Бухольца.

— Разрешите, пан президент?

Бухольц небрежно кивнул.

Кароль спустился вниз, в домашнюю контору Бухольца, где стоял телефон.

— Боровецкий слушает. Кто говорит? — спросил он, поднося трубку к уху.

— Это Люция. Я люблю тебя! — донеслись до него отрывистые, приглушенные расстоянием слова.

— Сумасшедшая! — иронически усмехаясь, прошептал он в сторону. — Добрый день!

— Приходи вечером в восемь. Никого не будет. Приходи. Жду. Люблю тебя. Целую. До свидания.

Он и впрямь услышал сквозь треск в трубке чмокающий звук поцелуя.

Телефон умолк.

«Сумасшедшая! Трудно с ней придется, такую пустяками не удовлетворишь», — думал он, поднимаясь наверх; столь оригинальное доказательство любви скорее огорчило его, чем обрадовало.

Бухольц, сидя глубоко в кресле и положив палку на колени, перелистывал толстую, испещренную цифрами брошюру, чтение которой так его увлекло, что он безотчетно прихватывал нижней губою коротко подстриженные усики, что среди фабричных называлось «сосет нос» и было признаком глубочайшей сосредоточенности.

Кипа писем и всяческих бумаг лежала перед ним на низком столике — вся сегодняшняя почта, которую он обычно разбирал сам.

— Помогите мне, пан Боровецкий, рассортировать письма, вот сразу же и замените Кнолля, да, кстати, я хочу вас немного развлечь.

Боровецкий посмотрел на него вопросительно.

— Письмами. Посмотрите, о чем и как мне пишут.

Он засунул брошюру за спину.

— Давай, болван!

Лакей сгреб все бумаги со столика и высыпал ему на колени.

Бухольц с поразительной быстротой осматривал конверты и бросал их за спину с пояснениями:

— Контора!

Лакей ловил на лету большие конверты с печатями разных фирм.

— Кнолль! — То были письма с адресом зятя.

— Фабрика!

— Управление! — Железнодорожные накладные, требования, счета, переводные векселя.

— Печатный цех! — Прейскуранты на краски, образцы красок на тонком картоне и образцы узоров.

— Больница! — Письма в фабричную больницу и докторам.

— Мериенхоф! То есть в управление земельными владениями, находившееся при главном фабричном управлении.

— Личные!

Эти письма были под вопросом и отправлялись на стол Бухольца, либо их забирал Кнолль.

— Не зевай, болван! — крикнул Бухольц, ударяя палкой позади кресла, так как услышал, что письмо упало на пол; и опять продолжал бросать письма, отрывисто, коротко называя адресата.

Лакей едва успевал ловить конверты и опускать их в отверстия шкафчика с соответствующими надписями, — они падали по трубам вниз, в домашнюю контору, откуда их сразу же развозили и разносили по назначению.

— А теперь позабавимся! — пробурчал Бухольц, покончив с сортировкой; на коленях у него осталось всего с десяток конвертов различного формата и цвета. — Берите, читайте.

Кароль вскрыл первый попавшийся конверт из плотной бумаги, украшенный монограммой, и вынул пахнущий фиалками листок, исписанный изящным женским почерком.

— Читайте, читайте, — повторил Бухольц, видя, что Боровецкий из скромности колеблется.

— «Ясновельможный пан президент! — начал Кароль. — Ободренная Вашей репутацией и почтением, с которым все страждущие произносят Ваше имя, я обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой о помощи, обращаюсь без страха, ибо знаю, что Вы, благодетель, никогда не оставите мою просьбу без ответа, как никогда не оставляли без своей поддержки и опеки горе людское, сиротские слезы, страданья и беды. О Вашем добром сердце знают во всей стране, да, знают!

Бог ведает, кому давать миллионы!»