Солёный арбуз - Владимир Орлов

Букварь видел Зименко только однажды. Тогда было время, похожее на лето, и Зименко носил яркую ковбойку в крупную клетку, брюки у него были узкие, отглаженные, а ботинки черные и остроносые.

Зименко пожал всем руки и пристроил чемодан у аккуратно заправленной постели Николая.

— Все дождь идет, — сказал Зименко.

— Все дождь, — кивнул Николай.

Потом они говорили о каком-то Мише Луговском, который перешел в бульдозеристы, о чем давно мечтал, и еще о ком-то, кого Букварь не знал и кто тоже куда-то перешел.

Такое начало показалось Букварю странным, и он подумал, что Зименко ничего не знает. Тем более что Бульдозеру совсем незачем было рассказывать кому-нибудь о том, что его избили.

Но Зименко пришел сразу же после драки, и вряд ли это было простым совпадением. Значит, он пришел разбираться или читать мораль. Нотации могли вызвать только раздражение. Ворчали про себя, словно Зименко был их противником, словно он придерживался каких-то иных принципов. Вели себя как нагрешившие бухгалтеры, к которым прибыл ревизор. Грехи были неподсудные, а ревизор собирался повторить строгим голосом прописные истины. Ждали, когда он начнет. Настороженно и даже враждебно наблюдали за ним. А Зименко не начинал.

Он был голоден. За ужином съел три порции пшенной каши со свиной тушенкой. Смеялся громко и качал головой от удовольствия.

— С детства ненавидел пшенную кашу. Пшенную и еще манную. А сегодня — три порции! Слушай, переходи в кошурниковскую столовую, а то у них там повариха безнадежная. Я серьезно...

— Нет, — сказала Ольга, — я лучше завтра манную приготовлю.

За столом Зименко один был оживленным и шумным. Букварю показалось, что он похож на Виталия Леонтьева. Только на веселого Виталия, если такой мог существовать. Длинный и худой, сложенный баскетболистом, со строгими красивыми чертами лица, он пригодился бы в кино на роли положительных героев. Лицо у Зименко было выбрито, а короткие волосы он старательно приводил в порядок белой полиэтиленовой щеткой.

После ужина Зименко погулял вокруг палатки, потом посидел над Канзыбой, в камнях, облюбованных Букварем. Вернулся совсем мокрый, с восторженными глазами.

— Да! Места у вас!

— Ничего, — согласился Кешка. — С елочками... Было еще светло, но голубое уже превращалось в синее.

— Я, ребята, спать лягу, — сказал Зименко. — Устал я. Устраивался Зименко рядом с Букварем, на постели

Бульдозера. При свете керосиновой лампы Букварь увидел, что лицо у Зименко было усталым и старым.

Укладывались все, только Виталий сидел за столом у лампы.

— Не помешаю? — спросил Виталий.

Спросил он Зименко, и в голосе его Букварь уловил раздражение и даже какой-то вызов.

— Интересная книжка? — сказал Зименко.

— Олдингтон.

Слово это Виталий произнес небрежно («да этот... как его») и в то же время важно, с многозначительным пафосом.

— А-а-а... — протянул Зименко.

Виталий проговорил что-то на английском и вздохнул.

— Ну-ну, — сказал Зименко, — писал я по нему курсовую.

И заснул.

Когда Букварь проснулся, Зименко, голый до пояса, разминался у палатки. Потом он и Виталий надели боксерские перчатки, серые от старости, и начали лупить друг друга. Перчатки сразу почернели, стали блестящими, два длинных, мускулистых парня топтались на скользкой траве, а дождь шел и шел, отрабатывая дневную норму. Виталий был собранней, бил резче и злее, словно дрался всерьез.

В палатке Зименко открыл свой здоровый чемодан и, устроившись поудобнее, стал бриться. Сказал себе в оправдание:

— Каждый день приходится.

— А у нас Кешка каждый день сапоги чистит, — сообщил Спиркин.

— Ага, — подтвердил Кешка и показал свои сапоги, блестевшие, как палехская шкатулка.

Ребята дурачились, и Зименко должен был это понять. Но он не понимал или делал вид, что не понимает.

После завтрака Зименко выразил желание пойти на просеку и там поработать со всеми.

— Желаете познать физический труд в чистом виде? — поинтересовался Виталий.

— Ага, — сказал Зименко. — Желаю познать все виды труда, которые есть на трассе.

— У меня приятель, — сообщил Виталий, — коллекционирует бутылочные наклейки. У него семьсот девятнадцать наклеек.

— А я коллекционирую все виды труда. Чтобы потом на том паровозе кататься веселее было. В первый дом на трассе вбил гвоздь, в последний рельс буду вгонять костыли. — Сказал для Виталия, а потом добавил для себя: — Сплю и вижу этот последний костыль... чуть ржавый от ожидания...

На эти слова никак не ответили, просто стали думать про этот последний костыль. «Почему обязательно чуть ржавый?» — спросил себя Букварь.

Деревья падали с глухим и печальным стоном. Зименко разделся до пояса, мускулистый, мокрый, коричневый, смачно ухал топором. Молчаливая общая работа сблизила, словно Зименко все эти дни махал топором с ними. Букварю показалось теперь, что Зименко похож не на Виталия, а на Николая: такой же сдержанный и немногословный, такой же улыбчивый и сильный.

Курили под елью, пепел сыпали на чудом оставшийся сухим бурый мох, бурый лохматый коврик из таежного пенопласта.

— А ты мало изменился, — сказал Кешка.

— Климат такой, — объяснил Зименко. — Хорошо сохраняет.

— Больше двух лет прошло с тех дней, — вспомнил Кешка. — Тогда на трассе еще ничего не было. Никакого поселка Курагино. Белая степь.

— У тебя были тяжелые сапоги с подковками.

— А ты помнишь? — удивился Кешка.

— А кому же тогда помнить? Не эти ли самые сапоги, мокрые и грязные, ты положил мне на лицо?

— Помнит, гад! — обрадовался Кешка. — Ты и проснулся-то тогда не сразу. Мы спали на столе первого секретаря райкома комсомола, — это Кешка объяснял уже всем остальным, — четверо на столе. Двое на диване. Там и познакомились.

— Смешнее всего было глядеть на секретаря райкома. Он приходил тихо-тихо, сидел с бумагами в углу на стуле. Маленький, застенчивый такой. Когда мы просыпались, он улыбался и говорил: «Доброе утро...»

— И надо было переть туда, где теперь поселок, километров пять, по сугробам, в тридцатиградусный...

Букварь слушал и завидовал. Он вечно опаздывает. Он приехал на все готовенькое. На все эти сборно-щитовые домики, металлические кровати и байковые одеяла.

— И чемодан у тебя был тот же самый, — сказал Кешка.

— Тот же самый.

— А чего ты его таскаешь?

— Да понимаешь, какая штука. Три месяца я на этой должности. Прописан в Абакане. За три месяца был я в Абакане от силы неделю. Все по трассе. Так нужно. Все-таки у нас километров-то семьсот...

Зименко засмеялся. Букварю нравилось, как он смеялся. Когда он кончал смеяться, смех прятался в уголках губ, в морщинках у носа, ждал новых шуток. Так огонь в углях ждет новых дров.

— Теперь к нам добрался.

— Теперь к вам. Давно к вам собирался.

И тут Букварь вспомнил, зачем приехал к ним Зименко, и все вспомнили. И Зименко сразу стал для них ревизором, человеком посторонним. И снова молчали, и Кешка молчал, не вспоминал о том, как они ночевали в метель, в «хиус», ставили на трассе первые дома, о чем ему хотелось вспомнить.

Теперь поведение Зименко, и вчерашнее и сегодняшнее, казалось Букварю нарочитым и искусственным. Все: и его улыбка, и жизнерадостность, и воспоминания о прошлом — все это было из одного спектакля, необходимого для того, чтобы войти к ним в доверие, влезть к ним в душу. Шел бы он к черту, поговорил бы сразу же и катился бы!

Снова ждали нотации. Зименко понял все, стал хмурым, стучал топором резко и зло. Уже в палатке он сказал:

— Просто не знаю, как начать. Все оттягиваю и оттягиваю. Прямо робею. Что у вас, у каждого во рту по лимону? Я понимаю, неприятно вспоминать о том, что было.

— А что было?! — взвился Виталий. — Была жестокость. «Значит, — подумал Букварь, — Бульдозер обо всем разболтал. Ну и дурак. Значит, хотел сказать: «Они остались, но они такие же...»

— Была жестокость, — сказал Виталий, — наследие долгих веков. Иногда вот она проявляется. Тут уж, как говорится, не убавишь, не прибавишь. Она в характере человека. И русского тоже... Все у нас есть: и величие, и умение валяться под забором, доброта и жестокость... «То разгулье удалое, то сердечная тоска...» Вот мы и проявили жестокость...

То ли он дурачился, издевался над Зименко, то ли говорил всерьез.

Зименко слушал, сидя за столом, наклонив голову, постукивая пальцами по доске.

— Так, — сказал Зименко. — Значит, жестокость. Значит, для всего есть оправдание... Только про драку, про Бульдозера я не хочу сейчас говорить. Бульдозер уехал. Но вы-то остались...

— Ну, поговори о нас, — предложил Виталий. Слова Зименко отбросили весь тот разговор, на который настроился Букварь. И ребята, наверное.

— А что о нас? — возмутился Кешка. — Лучше давай поговорим о том, почему мы живем здесь, как на необитаемом острове.