Рассказы - Лазарь Осипович Кармен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сколько вам лет? — спросил я, пораженный воодушевлением этого маленького существа с блестящими глазами и нервной жестикуляцией, пораженный его логикой и жаждой света и знания, и не для себя одного, а для всех своих крошек-подчиненных. Он скорбел сам и скорбел за них, за их мрачное будущее и злую участь.
— Семнадцать! — ответил старшина.
— А сколько работаете?
— Лет девять будет.
Боже! Девять лет сидеть в этом ужасном котле, сидеть во мраке, глотать и переваривать накипь, соль, терпеть жар и сырость, задыхаться и все ждать света, который осветил бы котел — это железное, черствое «сердце».
Девять лет мыслить больным детским умом, страдать и чувствовать свою беспомощность, сознавать себя всеми забытым и покинутым!
Как это тяжело, больно! Какой ужас!
Жертва котла
ПОСВЯЩАЕТСЯ В. ГАРШИНУ
— Старшина!
— Что, Стрижик?
— А я спать лягу.
— Надо раньше котел окончить. Экзамен скоро.
— А пусть им издохнуть с экзаменом. Я и так наработался. Две топки, все связи, заогненный ящик почистил. Десять часов работал. Я на полчасика лягу. Жалко тебе, что ли?
— Жалко не жалко, а вот хозяин узнает, и нагорит. Ну, да бог с тобой, ляг. Мы за тебя уж поработаем.
В котле о трех топках было невыносимо жарко, душно.
Свечи от жары таяли, поминутно гасли и вспыхивали, вырисовывая по углам и меж горячих труб жарящихся, как на вертелах, детишек.
Тоненькие, полуодетые и сонные, они апатично выстукивали молоточками трубы, и казалось, вот-вот молоточки выпадут из их рук, выпадут свечи, и они сомкнут глаза.
Сверху, с палубы, слабыми отголосками доносились стук и визг подъемных паровых кранов, ржание лошадей и мычание коров, погружаемых в трюмы, голоса капитана, матросов и заунывное рабочих: «Вира помалу, майна, банда».
Стрижик — мальчик лет двенадцати, с острой и лукавой мордочкой, карими глазками и курчавой головкой, получив от старшины разрешение, слез с заогненного ящика, потушил растаявшую и слившуюся в один нагар свечу, раза два зевнул, согнулся и сунулся комком под третью топку.
Несколько минут Стрижик не мог заснуть. Над ним, под ударами шести молоточков, стонали связи и трубы, стонал заогненный ящик, и от этих стонов котел, это «пароходное сердце», казалось, не выдержит и лопнет.
Но как ни стонал терзаемый молоточками котел, слабость и утомление взяли свое.
Разбитый десятью часами работы, Стрижик сжался в еще меньший комок, подпер ручонкой свою курчавую головку, и скоро послышалось его ровное и спокойное дыхание.
Стрижик заснул. И снилось ему:
Он, Мишка Рябой, Ванька Колдун, Семка Клоп и Федька Дикарь сидят под эстакадой и играют в карты. В «три листика с подходцем».
Мишка Рябой проигрался. Два рубля проиграл и злой такой.
— Что ставишь? — спрашивает Рябого Колдун.
— Пиджак.
— Идет! Пас! Давай пиджак!
— На, давись! Боком он у тебя вылезет. Ставлю жилетку!
— Пас! Я выиграл! — радуется опять Колдун. — Давай жилетку! Что еще ставишь?
— Картуз!
— Пас! Картуз давай!
Стрижик во сне улыбнулся. Откуда ни возьмись — стражник.
— Ах вы, картежники! Вот я вас!
Все разбежались кто куда. Колдун растерял пиджак и жилетку. А стражник:
— Держи!
Снилась Стрижику дальше — зима.
Он и Семка Клоп лежат в бочке на набережной. Оба скрипят зубами, как волченята, обнялись и зарылись в солому. А ветер — у, какой злой! Так и шарит, валит клепки, тюки, черепицу, рвет электрические провода, эстакаду, залезает к ним в бочку и наносит снегу.
Снился ему и моряк.
Моряк этот держит его крепко-крепко и толкает в топку. А в топке — огонь страшнейший.
Как пташка, бьется у него в руках Стрижик и плачет.
Вдруг является господин, добрый такой, ласковый, и кричит моряку:
— Не сметь, не пущу, отдай его!
Моряк разжал руки и выпустил Стрижика.
Снилось Стрижику после, что лежит он у обжорки пьяный-пьянехонький. Дикари напоили его.
Лежит он, а из головки его бежит кровь. Кадык (вор) разбил ему камнем голову. Кровь бежит, и он тяжело дышит. Глазки у него смыкаются.
Снилось ему еще, что сидит он в школе. И не один он. Тут и Мишка Рябой, и Ванька Колдун, и Семка Клоп, и Федька Дикарь. Все «свои», знакомые — шарики. Мордочки у них чистенькие, беленькие, как фарфоровые писанки, глазки сияют, волосенки подстрижены и намаслены, и на всех — новая одежонка.
Все сидят и слушают. В классе тихо, и учитель с красным длинным носом читает. Читает все такое чудное: про «Волка и лисицу», «Красную Шапочку», «Козлика и его деточек».
Спит Стрижик, улыбается во сне, и снится ему, снится.
А товарищи заканчивают работу. Чистят последнюю трубку. И теперь все слабее и слабее звучат молоточки, слабее стонут связи и трубы.
Скоро оборвется стон, и «сердце», как бы истекшее кровью, смолкнет и перестанет биться.
Вот просунулась в горловину котла голова кочегара.
— Кончили? — спросил он.
— Кончили!
Кочегар вынул голову, и из котла вынырнул мальчуган с открытой грудью и лицом, выпачканным накипью.
— Все, старшина, в порядке?
— Все, Еремеич.
— Заогненный ящик почистили?
— Почистили.
— И связи тоже?
— Тоже.
— Экзаменовать, значит, не надо?
— Не надо.
— Смотри-и! Ну, ладно. Иду зарядить топки и пустить воду.
Кочегар исчез. Старшина же, утирая рукавом лицо и втягивая с наслаждением свежий морской воздух, вливающийся свободной струей сверху через железные решетки и входы в машинную, сел на корточки у края горловины.
В горловине блеснула свеча, и вылез другой шарик.
— Какой час? — спросил он старшину.
— Два будет.
— А чтоб им света не видать! — выругался тот энергично и зло сплюнул.
— Кому? — спросил старшина.
— Известно, не мне. Ну, и общество же! До двух часов людей мучает.
— Каких людей?
— А таких! Что, мы не люди?
— Выходит, не люди.
— Ты вот, старшина, — горячился сморчок, шарик, — рассуди сам. Отчего нас так поздно держат?
— А то как же? Пароход, умник ты этакий, ведь срочный. Сегодня итить ему надо.
— Завтра пошел бы, не опоздал.
— Говори! Станут ждать до завтра. Рейс из-за тебя откладывать, что ли? Время, брат, деньги… Ну, вы, идолы! Чего не вылазите?! — рассердился старшина.
— Сейчас!
Несколько свечей сразу вспыхнуло в горловине, и один за другим вынырнуло шесть черных, как дьяволята, шариков.
— По домам! — скомандовал старшина, и все, обгоняя друг друга и гася на ходу свечи, бросились кверху.
Наверху, на палубе, несмотря