Роза с железными шипами: Начало - Бальтазар Магнум

тем более права на ее редактирование. При попытке стереть документ из базы данных, у любого было право пристрелить Лаврентьева на месте, как государственного преступника. С этим всегда было строго. В первую очередь он поставил задачу избавиться от документов в архиве.

— Работать будем в два этапа — сказал Саня — сначала нанесем удар по архиву, затем отдельной операцией снесем цифровую базу. Архив, очевидно, ты уже знаешь где находится. Думаю, я постараюсь отключить камеры наблюдения, но вряд ли на долго. Твоя задача по моему сигналу проникнуть в архив, как ты это уже делал. На нужную папку я наклею желтую этикетку. В районе полудня я покину помещение архива, после чего в панели, от которой работают камеры, произойдет «поломка» …

— Уверен, что сможешь все это провернуть? — прервал Риота.

— Да, я поднимусь в командный пункт и отключу камеры.

— На словах это конечно легко, однако на деле все будет сложнее, ты ведь понимаешь…

— Не переживай, ты просто будешь сидеть в вентиляции над архивом, дожидаясь моего сигнала. Об остальном я позабочусь.

— Хорошо, но учти, в случае провала, мне опять придется устроить диверсию. И еще. Думаешь, после двух нападений на штаб, документы не перенесут в более безопасное место?

Лаврентьев еще сильнее задумался. Риота был прав, охрану могли усилить, после двух инцидентов подряд, было бы глупостью со стороны начальства оставить все как есть.

— Но, даже если документы и перенесли куда-либо в место посохраннее, у меня к ним всегда будет доступ. Лишь бы не перевезли их в другой штаб.

Риота одобрительно кивнул. Наступила тишина. Из открытого окна дул холодный сухой летний воздух. Занавеска то и дело вздымалась и вновь ровно ложилась вдоль стены. Только шуршание карандаша вклинивалось в тишину ночи. Саша решил включить свет, но стоило ему потянуть руку к выключателю, как он опять словил на себе осудительный взгляд сумеречного гостя. Одернув руку и постояв немного на пороге, Лаврентьев пошел в комнату. Вернулся он с настольным фонарем.

— Глаза испортишь — Сказал Саша, поставив включенный фонарь перед Риотой так, чтобы свет падал на его бумаги.

Риота недоуменно посмотрел на Саню, но продолжил чертить себе подобие карты.

— Ты ведь черный чай любишь? — спросил Александр, доставая из шкафа две кружки.

— А? Да, все верно — смущенно ответил Риота. Он не до конца понимал неожиданную Сашину гостеприимность.

Саша засыпал шуршащие листья черного чая в стеклянный заварочник, снял с плиты уже закипевший чайник, залил все водой и накрыл крышкой. На стеклянных стенках образовались крупные капли, постепенно сливающиеся друг с другом и стремительно стекающие в чай. Тонкая струйка пара лилась из носика. Лаврентьев поставил заварочник и две пестрые кружки на стол, а затем накидал на стол разных печений, что были в шкафу. Также, на столе очутилась коробка кускового сахара и две чайные ложки. Вот уже перед каждым стояла кружка с дымящимся ароматным чаем. Когда Саша ставил перед собеседником чай, тот ничего не ответил, лишь благодарно кивнул и продолжил заниматься своим делом. Саша посидел немного, любуясь звездами и луной, торчащей где-то в углу окна, прервал тишину.

— Скажи, Риота, есть ли у тебя родные? Друзья? Расскажи о себе, если не против.

Риота перестал записывать, и медленно положил карандаш вдоль стопки аккуратно сложенной бумаги. Он вздохнул и неторопливо начал рассказывать.

— Я родился на острове Хоккайдо, в Японии, в небольшом горном поселении. Мои родители умерли от болезни, когда мне было три года. Осиротев, я стал побираться по улицам, собирая все, что выбрасывали: съедобное, и то, что было уже не пригодным для пищи. Я бы мог попросту умереть от такой жизни, но меня подобрал странствующий Шаолиньский монах. Побыв в Японии какое-то время, он увез меня к себе в монастырь, где я обучался боевым искусствам. Не сказать, что я жил в достатке, но у меня была еда и крыша над головой. Я благодарен тому монаху, что воспитал меня. Постепенно я обучился всему, что он знал сам. Можно сказать, что он был мне отцом. Но в один день, когда я вернулся с тренировки в горах, нашел своих товарищей и наставников мертвыми. Они были перебиты, исколоты и зверски изрезаны топорами и копьями. Когда же я приблизился к телу своего наставника, принявшему меня, я увидел человека с огромной окровавленной косой. Кровь капала с жала, кровь моего отца и друзей. Я поклялся, что отомщу ему за унесенные невинные жизни. Его голос я запомнил хорошо, а его скрюченную высокую фигуру вижу во сне. Он был не один, и кто-то из воинов, бывших с ним, назвал их поступок «оправданным действом, на благо человечества» и ударил меня копьем наотмашь, после чего я упал без сознания. Так, я выжил, потеряв товарищей и наставников, всех, кто был мне дорог. Тогда я начал искать виновных, выбрал путь мести. Мои руки были по локоть в крови. Но увидев слезы родных тех, кого я убил по ошибке, я дал себе клятву, не убивать никого, кроме того, кто устроил бойню в монастыре. Но мне снова не хватало денег на жизнь, и тогда я узнал об «организации справедливости», которая работала на благо людей. Ловить самых отъявленных преступников было для меня задачей обыденной. Так я и вступил в организацию, позже переименованную в «Омегу». Я так погляжу, твое кислое выражение лица куда-то пропало? — с усмешкой завершил Риота свой трогательный рассказ.

Лаврентьев и правда, поменял свое отношение к Риоте, еще вечером, он был не рад видеть его. То ли то была тихая обида, то ли боязнь после стычки в архиве. Саша еще больше убедился, что ни Риота, ни «Омега» не враги ему, напротив, они единственные, кто по-настоящему желает мира на земле. От простых безумцев преступного мира, до смертоносных бомб, погребающих людей целой страны, от всего хотят избавить хрупких людей, чьи жизни рушатся по щелчку пальцев, нажатию кнопки, по звонку политиков. И Риота, работая в «Омеге», на опасной службе человечеству, никого не убил. Это поистине поразительно, и заслуживает признания. Но кем бы он ни был, всегда остается в тени, приходит без стука и уходит без единого звука. Саша представил себе Риоту тихим ветром, приносящим то холод, то тепло.

— Прости меня — тихо