Моя темная Ванесса - Расселл Кейт

Я так задержалась в туалете, что впервые опоздала на литературу. Вбегая в класс, я почувствовала на себе чей-то взгляд и подумала, что на меня смотрит мистер Стрейн, но, подняв тяжелые ресницы, увидела, что это Дженни. Ее ручка застыла над тетрадью, она отмечала перемены во мне, макияж и волосы.

В тот день мы читали Эдгара Аллана По, который был столь идеально уместен, что мне хотелось рухнуть на стол и засмеяться.

– Это он женился на своей кузине? – спросил Том.

– Да, – сказал мистер Стрейн. – Строго говоря, да.

Ханна Левек наморщила нос:

– Гадость.

Мистер Стрейн не упомянул о том, что, без сомнения, вызвало бы у всех у них еще большее отвращение: Вирджиния Клемм была не только кузиной По – ей было тринадцать лет. Учитель попросил каждого из нас зачитать вслух по строфе из «Аннабель Ли», и, когда я произнесла «были оба детьми», у меня задрожал голос. Образы из «Лолиты» теснились в моей голове и перемешивались с воспоминанием о том, как мистер Стрейн прошептал: «Мы с тобой похожи», как он погладил мое колено.

Ближе к концу урока он запрокинул голову, закрыл глаза и по памяти прочитал стихотворение «Один». Когда он глубоким, протяжным голосом произнес: «Мирских начал в моих страстях не замечал»[3], это звучало как песня. Слушая его, я боролась со слезами. Как ясно я теперь его видела! Теперь я понимала, как ему, должно быть, одиноко: его желания были неправильны, нехороши, и, узнав о них, мир бы, несомненно, его опорочил.

После занятия, когда остальные разошлись, я спросила, можно ли мне закрыть дверь, и сделала это, не дожидаясь ответа. Казалось, это мой самый храбрый поступок в жизни. Он стоял у доски – рукава закатаны до локтей, в руках губка – и смотрел на меня оценивающим взглядом.

– Сегодня ты выглядишь иначе, – сказал он.

Я молча дергала рукава своего свитера и переминалась с ноги на ногу.

– За каникулы ты словно повзрослела на пять лет, – добавил он, кладя губку на место и вытирая руки. Он показал на листок бумаги у меня в руке. – Это для меня?

Я кивнула:

– Это стихотворение.

Я передала мистеру Стрейну листок, и он сразу начал читать, не поднимая глаз, даже пока шел к своему столу и садился. Не спрашивая разрешения, я пошла за ним и села рядом. Я закончила стихотворение ночью, а днем доработала, сделав более похожим на «Лолиту», более двусмысленным.

Взмахом руки она призывает лодки из моря.Одна за другой они соскальзывают на песчаный берегС глухим звуком, отдающимсяВ ее опустошенных костях.Она дрожит и извивается,Когда моряки берут ее,А потом плачет от их заботы,Пока моряки кормят ее кусочками соленых водорослей,Говоря, что им жаль,Так жаль того, что они сделали.

Мистер Стрейн положил стихотворение на стол и откинулся на стуле, как будто желая от него отстраниться.

– Ты их никогда не называешь, – его голос доносился словно бы издалека. – Тебе надо их называть.

Прошла минута, а он все продолжал молча, не шевелясь, смотреть на листок.

В окружающей тишине меня захлестнуло мерзкое чувство, что он от меня устал и хочет, чтобы я оставила его в покое. Я зажмурилась от стыда – за то, что написала это откровенно эротическое стихотворение, думая, будто можно надеть маску и хитростью добиться желаемого, за то, что придала столько значения одолженным книгам и нескольким комплиментам. Я видела то, что хотела увидеть, убедила себя, что мои фантазии – реальность. Всхлипывая, как маленькая, я прошептала:

– Извините.

– Эй, – неожиданно смягчившись, сказал он. – Эй, за что ты извиняешься?

– За то, – сказала я, втягивая в себя воздух. – За то, что я идиотка.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Почему ты так говоришь? – Его рука обвила меня за плечи, притянула поближе. – Ты вовсе не идиотка.

В девять лет я в последний раз в жизни пыталась залезть на дерево и упала. Его объятия ощущались ровно так же, как то падение: земля взмывала мне навстречу, а не наоборот, она словно поглощала меня в первые секунды после приземления. Мы с ним сидели так близко, что, если бы я чуть наклонила голову, моя щека прижалась бы к его плечу. Я вдыхала его шерстяной свитер, кофе и меловую крошку, которыми пахла его кожа; мой рот был всего в паре дюймов от его шеи.

Мы сидели неподвижно – его рука покоилась на моих плечах, моя голова прижималась к нему. Из коридора доносился смех, церковные колокола пробили половину часа. Мои колени прижимались к его бедру; тыльная сторона моей ладони задевала его штанину. Слабо дыша ему в шею, я мечтала, чтобы он что-нибудь сделал.

Легкое движение – его большой палец погладил меня по плечу.

Я подняла лицо, так что мои губы почти касались его шеи, и почувствовала, как он сглотнул один раз, второй. То, как он это делал, – словно заталкивал что-то внутрь себя, – придало мне храбрости прижать губы к его коже. Это был лишь полупоцелуй, но Стрейн вздрогнул, и от этой дрожи во мне начала нарастать волна.

Он поцеловал меня в затылок – его собственный полупоцелуй, – и я снова прижала губы к его шее. Наш диалог состоял из полудвижений, ни одному из нас не хватало решимости. Его рука все крепче сжимала мое плечо, и что-то начинало рваться из меня наружу. Я сдерживала себя, боясь, что брошусь на него, схвачу его за горло и все разрушу.

А потом он внезапно меня отпустил. Он отстранился, и вот мы уже сидели порознь. Его глаза моргали за линзами очков, словно приспосабливаясь к новому освещению.

– Мы должны поговорить об этом, – сказал он.

– Окей.

– Это серьезно.

– Я знаю.

– Мы нарушаем множество правил.

– Я знаю, – сказала я раздраженно. Неужели он считает, что я этого не осознаю? Что я не провела много часов, пытаясь разобраться, насколько это серьезно?

Он недоумевающе, сурово вглядывался в меня.

– Это невероятно, – прошептал он.

На классных часах тикала маленькая стрелка. Час консультаций продолжался. Дверь была закрыта, но теоретически кто-то мог войти в любой момент.

– Итак, что именно ты хочешь сделать? – спросил он.

Это был слишком широкий вопрос. Чего хотела я, зависело от того, чего хотел он.

– Я не знаю.

Он отвернулся к окну, скрестил руки на груди. «Я не знаю» – плохой ответ. Так мог ответить ребенок, а не уверенная в своих желаниях девушка, способная принимать самостоятельные решения.

– Мне нравится быть с тобой, – сказала я. Он ждал, что я продолжу, и я, не находя слов, обвела глазами класс. – А еще мне нравится то, чем мы занимаемся.

– Что значит «чем мы занимаемся»? – Он хотел, чтобы я это произнесла, но я не знала, как это назвать.

Я показала на пространство между нашими телами.

– Это.

Слабо улыбнувшись, он сказал:

– Мне это тоже нравится. Как насчет этого? – Он наклонился и кончиками пальцев дотронулся до моего колена. – Это тебе нравится?

Он наблюдал за моим лицом, кончики его пальцев скользили по моей ноге, пока не дошли до ластовицы моих колгот. Мои ноги инстинктивно сжались, стиснув его ладонь.

– Я зашел слишком далеко, – признал он.

Я покачала головой, расслабила ноги.

– Все в порядке.

– Нет, не в порядке. – Его рука выскользнула у меня из-под юбки, и он, как вода, стек со стула на пол. Положив голову мне на колени, он сказал: – Я тебя уничтожу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

В то, что эти слова прозвучали на самом деле, поверить было труднее, чем во что-либо, случившееся раньше. Они были еще более невероятными, чем его желание поцеловать меня и его рука на моем колене. «Я тебя уничтожу». Он произнес это с явной мукой, и вдруг стало ясно, сколько он над этим думал, сколько с собой боролся. Он хотел поступить правильно, боялся причинить мне боль, но смирился с вероятностью того, что это случится.