Капитан «Смелого» - Виль Липатов

Под головкой плота, щебеча, струится Чулым, бревна плавно покачиваются, торкочут, между ними брызжут струйки воды. И только по этому можно определить, что плот движется, иных признаков нет – берега в тумане, небо скрыто, а розовый круг над восточным берегом, там, где поднимается солнце, – неподвижен. Редко-редко закричит невидимый «Смелый», и опять безмолвие. С головки плота кажется, что среди воды и тумана застыл небольшой кусок дерева.

– Ветер – плохо! – замечает пожилой сплавщик. – Туманища – еще хуже!

– Это да! – говорит капитан. Он поднимает маленький ловкий топор, попробовав на палец лезвие, начинает тихонько потяпывать по бросовому куску сосны. Не знает капитан, как начать разговор о главном, о том, зачем приехали на головку. Будь бы плот обычной величины, он и раздумывать бы не стал – проверил бы ворот, тросы, грузы, присмотрелся бы к людям и, увидев, что все в порядке, пожелал успеха. Сейчас иное – хитрый маневр, необычное дело замыслил капитан. «А вдруг не поймут?» – думает он.

Сплавщики народ рутинный и упрямый. Туго пробивает себе на сплаве дорогу новое! Как работали по старинке до революции, так, в основном, работают и сейчас… На заре Советской власти лобастый нарымский мужик придумал погрузочные лебедки, которые стали зваться его фамилией – мерзляковские, и до сих работают на них сплавщики. Два года в Моряковском затоне монтировали сплавщики мощные погрузочные краны, после критики областной газеты и обкома партии собрали с грехом пополам, но еще навигацию неподвижно простояли они на запанях. У речников за год-два много появилось нового – вождение караванов барж методом толкания, самоходные баржи, часовой график, а сплавщики в это время безуспешно испытывали саморазгружающуюся баржу. Где они теперь, эти баржи? Постукивает капитан топориком, думает, как начать разговор; одно ему нужно от сплавщиков, чтобы по сигналу быстро вытащили из воды грузы и с такой же быстротой опустили. Легче легкого приказать ребятам, но этого не хочет капитан. Думает он, ворочает мыслей, а старшина сплавщиков, прокашлявшись, спрашивает:

– Обрисуй, Борис Зиновеевич, как к Вятской пойдем? Великохонек, пожалуй, плотишко-то!

Вопросом на вопрос отвечает капитан:

– А ты как мыслишь? Пройдет в Вятскую?

Задав вопрос, капитан настораживается: многое зависит от ответа старшины сплавщиков. Но тот медлит, оглядывает ребят, они отвечают улыбками: «Говори же! Знаешь, как мы думаем! Валяй!» Ни тени тревоги на лицах сплавщиков, не смущает их вопрос капитана – улыбаются, покуривают. Старшина, видимо, подбирает слова, чтобы ответить солидно, обстоятельно. Сызнова прокашлявшись, басит:

– Конечно, ежели рассуждать, не должен пройти плот, потому, когда вели девятитысячный, он бороздил по яру. Так, Зиновеевич?

– Так! – подтверждает капитан, и сплавщики тоже кивают головами: так, дескать, правильно, вали дальше.

Старшина продолжает:

– Ну мы, конечно, обсудили это дело и порешили так: коли Борис Зиновеевич за дело взялся – быть по тому! Плыви, значится, до Вятской!

Сплавщики согласно кивают, показывая загорелые шеи: «Так, правильно! В самую точку угадал! Никаких сомнений, и баста!» Один из них – молодой, весноватый – щерит в сторону капитана яркие молодые зубы, точно говорит: «Верим! Веди, капитан!»

– Так, значит… – дрогнув бровями, повторяет слова старшины капитан и чувствует, как на лоб, на щеки выливается горячая полоса стыда. Телу становится тоскливо и жарко под одеждой. Если бы капитан сейчас мог посмотреть на сплавщиков, сразу стало бы легче – по-прежнему спокойны ребята, смеются, а молодой, весноватый сияет майским солнышком.

– Вот так мы маракуем… – говорит старшина сплавщиков.

Капитан выпрямляется.

– Заковыристую штуку задумал я, ребята! Смотрите! – Сплавщики окружают его.

Матрос Петька Передряга ходит по пароходу и сообщает с таинственным и важным видом: «Борис Зиновеевич сказал, что заседать не будем, а на полчасика соберемся в красном уголке побалакать…»

Красный уголок на «Смелом» – светлая и уютная каюта. Во всю стену – портрет Ильича… Ильич сидит на скамейке, сложив руки; он спокоен, раздумчиво-прост, в прищуре глаз – чуть уловимая ласковость, а в руках – расслабленная тяжесть. Ильич отдыхает.

Есть в красном уголке бильярд, шахматные столики, книги, цветы.

Капитан терпеть не может наглядной агитации в том виде, в каком насаждают ее на судах пароходства: берется лист картона, ножницы, клей и куча журналов; вырезки наклеиваются на картон, и наглядная агитация готова! Не терпит капитан и таких лозунгов: «Речники! Выполним и перевыполним навигационный план!» Вместо вырезок из газет он велел повесить на стену портреты знатных речников страны и сам написал их биографии; вместо лозунга с призывом выполнять и перевыполнять план велел написать плакаты: «Константин Хохлов, помни, если ты проглядел Канеровский тиховод и прошел стрежниной, ты потерял семнадцать минут, более сотни килограммов угля, несколько килограммов масла! …Иван Зорин! Если ты при каждой бункеровке будешь рассыпать полтонны угля, как в Молчанове, ты за навигацию отнимешь у ребят рейс!»

В красном уголке есть мягкие кресла и диваны, шелковые занавески, бархатные портьеры. Здесь яркий свет и чистота…

– Собрались все! – сообщает Петька Передряга. Капитан усаживается в кресло, с улыбкой, умиротворенно оглядывает ребят: нравится ему, что речники чисто выбриты и аккуратны, что Иван Захарович, видимо не успевший принять душ, переменил обувь, надел чистый бушлат, но в комнату все-таки не прошел, а улыбается вывернутыми губами из просвета двери; нравится и то, что парни спокойны – не ерзают, не торопят, не щупают его испытующими глазами: как, дескать, настроение у капитана перед Вятской?

– Ну, так-то, друзья мои, – начинает капитан. – Поутру Вятская… Пичкать вас наставлениями не стану, вы знаете все о моем замысле… Мы с Уткиным посоветовались… – Он находит взглядом Хохлова, подмигивает ему. – Слышишь, Костя, посоветовались… Или, как ты говоришь, провели закрытое партийное собрание… И скажу я тебе, Костя, пятьдесят процентов партийного собрания голосовало за то, чтобы тебя не допускать на вахту, когда пойдем Вятской…

Ребята сдержанно смеются, а Костя Хохлов пригибает голову, но все-таки насмешливо говорит:

– И когда по деревне идешь, на окошки мои не поглядывай…

– Вот, вот! – подхватывает капитан. – На окошки мои не поглядывай… Парень ты забавистый, слов нет, но анекдоты похабные любишь…

Капитан лезет в карман, достает записную книжку, роется в ней, делает вид, точно ищет запись, но не находит и машет рукой.

– Впрочем, пустяки… Так вот, Костя, пятьдесят процентов, то есть я, проголосовали против, но Уткин уговорил меня. Лука, дескать, еще в курс не вошел, то да се… Как, ребята, возражений нет?

Речники молчат, пересмеиваются. Иван Захарович басит из двери:

– Костя клёвые анекдоты рассказывает. Чувак еще тот!

Капитан грозит пальцем:

– Я и до тебя доберусь!.. – Он вдруг широко раскрывает глаза. Раскатисто рассмеявшись, капитан с видом довольного, лукавого мальчишки говорит Зорину: – Иван Захарович, абракадабра перетонито ангидрито кинолинисто? А?

Эту галиматью капитан произносит быстро, с убедительными интонациями.

– Сарданапал? – спрашивает капитан и наклоняет ухо в сторону Ивана Захаровича.

От неожиданности, от серьезности капитанова голоса Ивану Захаровичу спервоначала кажется, что он не расслышал слова, поэтому он глубже просовывается в дверь и переспрашивает:

– Что, Борис Зиновеевич, не расслышал…

– Да, да, перемагнито недомагнито частоколо заборново… – серьезно отвечает капитан, и теперь до кочегара доходит смысл происшедшего – доходит потому, что он слышит и последние слова и с запозданием понимает предыдущие, а больше всего потому, что речники со стоном начинают сползать с кресел, ухватившись за животы. Заливается смехом и капитан. Он достает из кармана платок, вытирает слезы. Оглушительным басом, но позже всех начинает хохотать Иван Захарович – валится на дверь, хлопает в ладоши, издает дикий саксофонистый звук… Так проходит несколько минут, потом капитан замечает в веселье какой-то тихий островок, темный угол, который притягивает его взгляд. Встряхнув головой, он понимает, в чем дело, – Нонна Иванкова, строго выпрямившись, сжав губы, молчит.

– Довольно! – громко, резко приказывает капитан, и, вероятно, его тон показался бы обидным и ненужным, если бы ребята не успели хоть чуток просмеяться. Речники постепенно успокаиваются, только некоторые еще долго прыскают в кулак.

– Поплыли дальше, – говорит капитан. – Другие вахты таковы: в кочегарке Зорин, на рации – Иванкова, на корме – Семенов, на носу и палубе – Передряга, боцман Ли – связь с плотом…

Он делает паузу, задумывается, затем – мягко, душевно: