Мемуары сорокалетнего - Сергей Есин

Вскоре после того как я оказался в Калуге, бабушка повела меня на базар, и там мы купили Библию. Книга была солидной, хорошо переплетенной, с красивым восьмиконечным крестом на твердой обложке.

Книга мне очень понравилась. Я уже слышал такие слова, как «Библия», «Ветхий завет», «Новый завет», уже по разговорам и замечаниям взрослых знал, что в ней много мудрости, но не предполагал, что мудрость эта в каких-то притчах, вроде сказок Гауфа.

В первый же день после покупки я с ученым видом сел на завалинке, на солнышке и принялся читать. По привычке к целостности восприятия, я начал книгу с начала и тут же утонул в именах, которые я не мог напомнить, в коленах Адамовых потомков, а до понятной мне мудрости так и не добрался. И тогда вбивать в меня эту мудрость принялась бабушка. Изредка я, правда, читал ей некоторые сюжеты и притчи, но бабушка шпарила наизусть: «Не солги, не укради, возлюби ближнего». И как же она втемяшила это в меня! С какой ожесточенностью, увещеваниями и лозой. Бабушка была крепкая старуха и не стеснялась поднять тяжелую крестьянскую руку на плоть потомка.

С другой стороны, польза от наших с бабушкой совместных чтений открылась мне через много лет, когда я начал интересоваться живописью. Я научился получать от картин то высшее удовлетворение, которое слагается из возможности ухватить живописную форму выражения, сладость от понимания композиции, умение войти в эпоху художника, постигнуть иногда неброские реалии, которые он разбросал по полотну, но все это не существует без почти автоматического владения сюжетом. В те годы я гордился, что в Эрмитаже в залах Рембрандта я не прочел ни одного пояснительного текста к названию картины, разжевывающего происходящее, — я все это помнил, пройдя с бабушкой в качестве внеклассного чтения сюжетику Нового и Ветхого заветов. А сколько сносок можно было не читать у Пушкина, Гете, Пруста! О, если бы такой домашний учитель в наши юные, сметливые лета проходил с нами и другие предметы, такие, как английский и французский языки, этика поведения за столом, культура письма! Но будем благодарить наших бабушек и за то, что они нам дали: за их умение величественно жить и незаметно и неназойливо отдавать те знания, которыми они владели, и даже за суровую лозу в их руках.

Бабушка не была лишена и крестьянского прагматизма. Помню, на Сенном рынке торговали мы с ней, вернее, всем нашим калужским «колхозом»: и бабушка, и я, и тетка Нюра, и «шипучие змеи» — воз сена для нашей Буренки. После переговоров и передачи определенных сумм из рук в руки воз сена был перевезен к нам во двор и свален. Но в сене нашелся и мешок, в котором оказались два каравая хлеба, кусок сала и несколько подовых пирогов. Бабушка обнаружила этот мешок и тут же сунула кусок пирога мне в рот. Остальное убрали на погребицу. Через несколько часов продавшие сено вернулись. И что же им ответила бабушка?.. Вместе с ними она копалась в сене, оглядывала двор, зачем-то заходила за поленницу, охала, сокрушалась, строила предположения, что мешок уронили где-то по дороге…

Когда продавцы ушли, я довольно ехидно спросил:

— Бабушка, ведь чужое брать не полагается, бог накажет.

Бабушка, возложив на меня подзатыльник, резонно ответила:

— Это не чужое, дурья твоя голова. Это нам бог послал на твое сиротское пропитание.

Прощай, бабушка, пусть земля тебе будет пухом! Как спится тебе там, на краю советской земли, у моря?

Зойка

Уже в университете, читая Достоевского, я удивлялся постоянству зрительных ассоциаций. Узкая, с высокими ступенями лестница, скупое окно, грязно-серого цвета стены и перила из кованого железа. На поворотах лестницы перила скреплялись большими винтами. Затертые руками до блеска шляпки этих винтов пялились, как глаза ростовщика. Если есть лестницы, на которых должны совершаться преступления, то черная лестница в нашем доме была одна из них. Казалось, она притягивала к себе все низкое, угарное. Комнаты с самыми несимпатичными мне жильцами выходили именно на нее. Исключение составляла комната Зойки.

Я могу по пальцам перечесть людей, оказавших безусловное влияние на формирование моего характера: здесь не будет ни любимой учительницы, ни университетского профессора, ни знаменитого артиста. Моя бабушка, мама, тетя Нюра, «шипучие змеи» — ее дочери, соседка в Калуге Людмила, позволявшая мне листать ее книжные сокровища, и соседка по особняку Зойка. Естественно, жизнь, встречи с людьми, постоянно, как гальку море, шлифуют человека. Но с именами этих людей связываю свое приобщение к духовности и пониманию искусства.

Зойку окружала таинственная и плохо проговариваемая история. Вроде когда-то вместе с матерью и отцом Зойка занимала в нашем доме большую комнату. Но к началу войны отца с ними уже не было, умерла и мать. Соседи предложили Зойкину комнату сменять на меньшую. А Зойку никогда, видно, не интересовал быт. Легче убираться! В сорок пятом году она уже жила в маленькой, как пенал, комнате. Сколько ей было лет?

Видимо, лет восемнадцать — девятнадцать. В войну она оставалась в Москве. Дежурила на крыше. Забросала песком зажигательную бомбу и была награждена медалью «За оборону Москвы».

В доме относились к ней как к своему человеку со странностями. И бытом, и комнатой, и обстановкой, и материальной непрактичностью она смущала соседей.

После войны во дворе на площадке перед гаражом устраивались танцы. Ребята приносили приемник с самодельным громоздким усилителем. Гремели вальсы Вальдтейфеля и Штрауса, довоенные песни Шульженко, трофейные фокстроты и любимая пластинка тех незабываемых лет — танго из кинофильма «Петер». Дом от подвала до чердака шаркал по сухому асфальту.

«Танцуй танго, мне так легко». В этот момент мы представляли Франческу Гааль с белой хризантемой в петлице фрака.

Скудный военный и послевоенный быт требовал, хоть на время, роскошных иллюзий. Они заменяли многое.

Зойка на танцы являлась в ковбойке и с неизменной «беломориной» в левом уголке рта. И она тоже, как, наверное, многие на этом затанцованном асфальте, представляла себя изящной Франческой. Она хватала за талию какую-нибудь из девиц и молодцеватой походочкой летела из одного угла площадки в другой. На углу она разворачивалась и заставляла партнершу идти, как в кинофильме, боком, легким кошачьим шагом. Девица жеманилась, не понимая этой непринужденной и веселой игры, демонстрировала на лице отчужденность. Разные бабушки тоже были шокированы Зойкиной ковбойкой, папиросой в зубах.

Шло время, но в комнате Зойки ничего не менялось. Большое окно еще лет пять после войны закрывала бумажная светомаскировочная штора. Кровать и кушетка, между ними стол и в самом углу — единственное Зойкино достояние — этажерка с книгами.

Честно говоря, я даже не знаю, на что Зойка жила. Помогали ли ей родственники? Или существовала маленькая пенсия за мать? Иногда она подрабатывала на почте. Книги она покупала редко, но уже в то время у нее был весь Достоевский и весь Диккенс — ее любимые писатели. Зойке не хватало подруг, собеседников. И как-то получилось, что вокруг нее стали группироваться мальчишки. Эдик Перлин зайдет поиграть в шахматы, Виталька Милягин — поговорить. А мне уже тринадцать лет.

Зойка сидит за столом с книгой. Рядом с нею пепельница. Ее круглое, татарское лицо блестит. Возле левой ноздри черный пористый комочек бородавки. Большие серые глаза глядят печально и умно.

Зойка учится на заочном отделении филфака. Когда она занимается — неизвестно, но вроде переходит с курса на курс.

Мне под вечер просто нечего делать, я зашел убить время, но у Зойки свои правила.

— Слушай, Дима, — говорит Зойка, — давай я тебе почитаю.

И она читает мне вслух одну, две, десять страниц из «Бесов» Достоевского, из «Идиота», подклеенного папиросной бумагой, из «Бедных людей» с ломкими, пожелтевшими страницами. Иногда она читает главы из Диккенса: «Жизнь Давида Копперфильда, рассказанная им самим», «Жизнь и приключения Николаса Никольби» и «Посмертные записки Пиквинского клуба»; в ее интерпретации — это новые произведения, хотя я и читал их раньше. Ничего почти не объясняя, она чистит произведение, как новогодний мандарин.

— Ты обрати внимание на юмор.

И зверь под названием юмор раз от разу становится для меня менее загадочным.

За стеной уже слышны «Последние известия». Того и гляди, меня начнут разыскивать, но Зойка неумолима.

— Теперь сам, Дима, прочти страничку из прекрасной книжки «Невидимки за работой». Правда здорово?

Как же много книг у нее помещалось на этажерке! Или, может быть, их казалось много, потому что все это были тома освоенные, хорошо известные владелице? Она ориентировалась в них, как крестьянка в огороде.

Уже в то время дала мне Зойка урок книжного собирания. А жизнь с ее модой не дефицит подгоняет: бери, что дают! А зачем? Мы покупаем книги, которые уже не успеем прочесть. Ведь бумага современной книги рассчитана на жизнь в два-три десятилетия.