Камера обскура - Владимир Набоков

Теперь она рассказывала какому-то профессору Груневальду вымышленную историю своей жизни и умоляла, чтоб он встретил ее в полночь у знаменитых вокзальных часов напротив Зоологического сада, – и профессор на другом конце провода мучительно и тяжелодумно решал про себя, мистификация ли это или дань его славе экономиста и философа.

Ввиду этих Магдиных утех, не удивительно, что Максу, вот уже полчаса, не удавалось добиться телефонного соединения с квартирой Кречмара. Он пробовал вновь и вновь, и всякий раз – невозмутимое жужжание. Наконец он встал, почувствовал головокружение и сел опять: эти ночи он не спал вовсе, но не все ль равно, сейчас его долг – вызвать Кречмара. Судьба невозмутимым жужжанием как будто препятствовала его намерению, но Макс был настойчив: если не так, то иначе. Он на цыпочках прошел в детскую, где было темновато и очень тихо, несмотря на смутное присутствие нескольких людей, глянул на затылок Аннелизы, на ее пуховый платок, – и, вдруг решившись, повернулся, вышел вон, мыча и задыхаясь от слез, напялил пальто и поехал звать Кречмара.

«Подождите», – сказал он шоферу, сойдя на панель пред знакомым домом.

Он уже напирал на тяжелую парадную дверь, когда сзади подоспел Горн, и они вошли вместе. На лестнице они взглянули друг на друга и тотчас вспомнили хоккейную игру. «Вы к господину Кречмару?» – спросил Макс. Горн улыбнулся и кивнул. «Так вот что: сейчас ему будет не до гостей, я – брат жены, я к нему с невеселой вестью».

«Давайте передам?» – гладким голосом предложил Горн, невозмутимо продолжая подниматься рядом.

Макс страдал одышкой; он на первой же площадке остановился, исподлобья, по-бычьи, глядя на Горна. Тот выжидательно замер и с любопытством осматривал заплаканного, багрового, толстого спутника.

«Я советую вам отложить ваше посещение, – сказал Макс, сильно дыша. – У моего затя умирает дочь».

Он двинулся дальше. Горн спокойно за ним последовал («забавная штука, это упустить нельзя…»). Макс отлично слышал шаги за собой, но его душила мутная злоба, он боялся что не хватит дыхания дойти, и потому берег себя. Когда они добрались до двери квартиры, он повернулся к Горну и сказал: «Я не знаю, кто вы и что вы, – но я вашу настойчивость отказываюсь понимать».

«Я – друг дома», – ласково ответил Горн и, вытянув длинный прозрачно-белый указательный палец, позвонил.

«Ударить его палкой?» – подумал Макс. – «Ах, не все ли равно… Только бы скорей вернуться».

Открыл слуга (похожий, по мнению Магды, на лорда).

«Доложите, голубчик, – томно сказал Горн, – вот этот господин хочет видеть…»

«Потрудитесь не вмешиваться!» – со взрывом гнева перебил Макс и, стоя посреди прихожей, во всю силу легких позвал: «Бруно!» – и еще раз: «Бруно!»

Кречмар, увидя шурина, его перекошенное лицо, опухшие глаза, с разбегу поскользнулся и круто стал. «Ирма опасно больна, – сказал Макс, стукнув о пол тростью. – Советую тотчас поехать…»

Короткое молчание. Горн жадно смотрел на обоих. Вдруг из гостиной звонко и ясно раздался Магдин голос: «Бруно, на минутку».

«Мы сейчас поедем», – сказал Кречмар, заикаясь, и ушел в гостиную.

Магда стояла скрестив на груди руки. «Моя дочь опасно больна, – сказал Кречмар. – Я туда еду».

«Это вранье, – проговорила она злобно. – Тебя хотят заманить».

«Опомнись… Магда… ради Бога».

Она схватила его за руку: «А если я поеду с тобой вместе?»

«Магда, пожалуйста, ну пойми, меня ждут».

«…околпачить. Я тебя не отпущу…»

«Меня ждут, меня ждут», – сказал Кречмар, заикаясь и пуча глаза.

«Если ты посмеешь…»

Макс стоял в передней, продолжая стучать тростью. Горн вынул портсигар. Из гостиной послышался взрыв голосов. Горн предложил Максу папиросу. Макс, не глядя, отпихнул портсигар локтем, и папиросы рассыпались. Горн рассмеялся. Опять взрыв голосов. «О, какая мерзость…» – пробормотал Макс, дернув дверь на лестницу и, с трясущимися щеками, быстро спустился.

«Ну, что?» – шепотом спросила бонна, когда он вернулся.

«Нет, не приедет», – ответил он, закрыл на минуту ладонью глаза, потом прочистил горло и опять, как давеча, на цыпочках прошел в детскую.

Там было все по-прежнему, Ирма тихо мотала из стороны в сторону головой, полураскрытые глаза как будто не отражали света. Она тихонько икнула. Аннелиза поглаживала одеяло у ее плеча. Ирма вдруг слегка напряглась на подушках, откидывая лицо. Со стола упала ложечка – и этот звон долго оставался у всех в ушах. Сестра милосердия стала считать пульс и потом осторожно, словно боясь повредить, опустила руку девочки на одеяло. «Она, может быть, хочет пить?» – прошептала Аннелиза. Сестра покачала головой. Кто-то в комнате очень тихо кашлянул. Ирма продолжала мотаться, затем принялась медленно поднимать и выпрямлять под одеялом колено.

Скрипнула дверь, и вошла бонна, сказала что-то на ухо Максу, тот кивнул, она вышла. Дверь опять скрипнула, Аннелиза не повернула головы…

Кречмар остановился в двух шагах от постели, лишь смутно видя пуховый платок и бледные волосы жены, зато с потрясающей ясностью видя лицо дочери, ее маленькие черные ноздри и желтоватый лоск на круглом лбу. Так он простоял довольно долго, потом широко разинул рот – кто-то подоспел и взял его под локоть.

Он тяжело сел у стола в кабинете. В углу, на диване, сидели две смутно-знакомые дамы, на стуле поодаль рыдала бонна. Осанистый старик, неизвестно кто, стоял у окна и курил. На столе были хрустальная ваза с апельсинами и пепельница, полная окурков.

«Почему меня не позвали раньше?» – тихо сказал Кречмар, подняв брови, и так и остался с поднятыми бровями, а потом покачал головой и стал трещать пальцами. Все молчали. Тикали часы. Откуда-то появился Ламперт, ушел в детскую и очень скоро вернулся.

«Ну что?» – хрипло спросил Кречмар.

Ламперт, обратившись к осанистому старику, сказал что-то о камфоре и вышел.

Протекло неопределенное количество времени. За окнами было темно. Кречмар раза два входил в детскую, и всякий раз что-то кипятком подступало к горлу, и он опять возвращался в кабинет и садился у стола. Погодя он взял апельсин и машинально принялся его чистить. Было теперь еще тише, чем раньше, и за окном, должно быть, шел снег. С улицы доносились редкие, ватные звуки, по временам что-то стучало в паровом отоплении. Кто-то внизу на улице звучно свистнул на четырех нотах – и опять тишина. Кречмар медленно ел апельсин. Апельсин был очень кислый. Вдруг вошел Макс и ни на кого не глядя развел руками.

В детской Кречмар увидел спину жены, неподвижно и напряженно склонившейся над кроватью, – сестра милосердия взяла ее за плечи и отвела в полутьму. Он подошел к кровати, но все дрожало и мутилось перед ним, – на миг ясно проплыло маленькое мертвое лицо, короткая бледная губа, обнаженные передние зубы, одного не хватало – молочного зубка, молочного, – потом все опять затуманилось, и Кречмар повернулся, стараясь никого не толкнуть, вышел. Внизу дверь оказалась заперта, но погодя сошла какая-то дама в шали и впустила оснеженного и озябшего человека, вероятно, того, который только что свистал. Уже выйдя на улицу, Кречмар почему-то посмотрел на часы. Было за полночь. Неужели он пробыл там пять часов?

Он пошел по белой панели и все никак не мог освоить, что случилось. «Умерла», – повторил он несколько раз и удивительно живо вообразил Ирму влезающей к Максу на колени или бросающей о стену мяч. Меж тем как ни в чем не бывало трубили таксомоторы, небо было черно, и только там, далеко в стороне Гедехтнискирхе, чернота переходила в теплый коричневый тон, в смуглое электрическое зарево.

Наконец он добрался до дому. Магда лежала на кушетке, полуголая, размаянная, и курила. Кречмар мельком вспомнил, что ушел из дому, поссорившись с ней, но это было сейчас неважно. Она молча проследила за ним глазами, как он тихо бродит по комнате, вытирая мокрое от снегу лицо. Никакой досады она сейчас против него не испытывала – была только блаженная усталость. Недавно ушел Горн, тоже усталый и тоже очень довольный.

XX

Кречмар на некоторое время замолк. Его угнетала беспримерная тоска. Впервые, может быть, за этот год сожительства с Магдой он отчетливо осознавал тот легкий налет гнусности, который осел на его жизнь. Ныне судьба с ослепительной резкостью как бы заставила его опомниться, он слышал громовой окрик судьбы и понимал, что ему дается редкая возможность круто втащить жизнь на прежнюю высоту. Он понимал, что если сейчас вернется к жене, будет безмолвно и безотлучно при ней, – невозможное в иной, повседневной, обстановке сближение произойдет почти само собою. Некоторые воспоминания той ночи не давали ему покоя – он вспоминал, как Макс вдруг посмотрел на него влажным просящим взглядом, и потом, отвернувшись, сжал ему руку повыше локтя, – и он вспоминал, как в зеркале уловил необъяснимое выражение на лице жены, жалостное, затравленное и все-таки сродни человеческой улыбке. Он чувствовал наконец, что ежели не воспользоваться теперь же этой возможностью вернуться, то уже очень скоро встреча с Аннелизой станет столь же немыслимой, сколь была до смерти их дочери. Обо всем этом он думал честно, мучительно и глубоко и особой логикой чувств понял, что если он поедет на похороны, то уж останется с женой навсегда. Позвонив Максу, он узнал от прислуги место и час и в утро похорон встал, пока Магда еще спала, и велел слуге приготовить ему черное пальто и цилиндр. Поспешно допив кофе, он вошел в бывшую детскую Ирмы, где теперь стоял стол для пинг-понга. И тут, подбрасывая на ладони целлулоидовый шарик, он никак не мог направить мысль на детство Ирмы, а думал о том, как прыгала здесь и вскрикивала, и ложилась грудью на стол, протянув пинг-понговую лопатку, другая девочка, живая, стройная и распутная.