Поляна, 2012 № 02 (2), ноябрь - Журнал Поляна

Во вторник отец пришел раньше обычного: матушка была в магазине, а бабушка с братом вышли незадолго до его прихода. Постучавшись, он поздоровался, велел Ей не прерывать разучивать гамму и отозвал учительницу: «Время заплатить вам», и они ушли, оставив Ее наедине с разучиваемыми нотами. Вскоре из-за двери Она услышала знакомую возню и протесты, отчего нарастало волнение и вдруг потемнело в глазах, но Она играла не останавливаясь, потому что боялась, что исчезнет поток звуков, заглушающих этот ужас, боялась представить то, что там происходило, играла громче, барабанила по клавишам все сильнее, чтобы не слышать, и в голове путались мысли вперемежку с нотами и пальцами, все путалось до тех пор, пока учительница, наконец, не вошла обратно в комнату, поправляя на скорую руку сбившуюся прическу, и продолжала считать уже дрожащим голосом: «И раз, и два, и три……. Она краешком глаз видела слезы, текущие по щекам этой женщины, и понимала, что видит ее в последний раз, что больше она не придет к ней на урок, ненавидела своего отца, холодея от страха собственных мыслей, в Ее душе поднималось отчаяние и негодование, и в каждой ноте слышался этот надрыв, но уже не возможно было что-то сделать, потому что никто не посмел бы защитить их от того, чего просто не могло быть, и даже когда Она слегла с высокой температурой, повторяя в бреду одно и то же, бабушка, прикладывая ко лбу мокрое полотенце, возмущалась этим фантазиям: „Не придумывай и даже не смей об этом заикаться, ты не понимаешь, что несешь!“, добавляя шепотом в ужасе: „Ведь если это так, то что скажут люди?“…»

По субботам они с матушкой ходили на рынок: покупали овощи и деревенский сыр; прилавки ломились от изобилия фруктов и всевозможных сладостей, над которыми кружились осы, каждая виноградина отливала на солнце медовым цветом, торговцы наперебой зазывали к своему товару низкими ценами и грубой лестью; шли домой через Старый Квартал, где на одном и том же месте, под стеной богадельни стояла нищенка: сколько лет существовал этот мир, столько лет она стояла там, шамкая щербатым ртом, просила милостыню, а потом, присев на корточки, мочилась прямо на решетку сточной канвы, возвращалась на свое место и продолжала трясти сухими ветками рук, шаря жадными глазами по прохожим, выискивая важного господина, который «подаст на пропитание», бежала в винную лавку, высыпала на липкий прилавок горсть монет, собранных за день, где ей наливали стакан вина и, подзаправившись, возвращалась, гоняя других попрошаек, уже занявших ее «рыбное» место, и те разбегались, как курицы, а некоторые, построптивее, норовили отогнать ее трухлявыми клюками, но она не сдавалась, издавая шипящие звуки, выкатывала глаза и царапалась как дикая кошка: «Убирайтесь прочь, подлые твари, это мое место, я стою здесь сто лет!»…

В эту субботу матушка подала ей больше обычного, но глаза старухи не засветились как всегда в предвкушении теплого вина. Аккуратно спрятав деньги в лохмотья, она поманила ее пальцем и, вцепившись в подол платья, прошипела: «Красные маки во сне — плохой признак»; и обеспокоенная матушка повела Ее к гадалке на окраину города, в квартал Кривых Крыш.

Люди обходили стороной это забытое Богом место: слишком мрачными там были накренившиеся дома и неприлично вызывающими красные окна проституток, которые, не стыдясь, зазывали мужчин, маня потрепанными прелестями.

Там, в душной комнате, где на стенах висели иконы, и бесконечной струйкой дымился ладан, в полумраке сидела старая гадалка. От нее разило мочой, а кривые зубы напоминали осколки древней посуды; белый козленок был единственным живым существом, которое знало, чем дышит его хозяйка, что ест и когда ложится спать (ложится ли вообще?)… Она медленно гладила его шершавыми пальцами, и из-под тяжелых век мерцали уставшие глаза, повидавшие на своем долгом веку все, что простой человек не смог бы повидать и за три жизни, и «даже наперед знала наши имена!», и от этих рук, запаха и скрипа козлиной шерсти по телу бежали мурашки…

Перед ней лежали большие карты с изображением мужчин и женщин, какие-то символы, нарисованные тонкой кистью, означавшие болезнь, смерть, свадьбу или тяжелые роды; матушка поклонилась и молча подвела Ее к железному тазу с водой, предварительно положив на стол под коврик золотое кольцо в качестве платы. Они зажгли свечу, принесенную из церкви, пока гадалка нашептывала странные молитвы, и наклонили над прозрачной водой. Матушка крепко держала Ее за руку, словно читая мысли о побеге из этого логова, но как в жутком сне, опутанная дымом и завороженная этим действом, Она не могла даже пошевелиться. «Стой смирно! Мы должны знать, что с тобой будет», и воск, капавший в эту воду, мгновенно застывал корявыми узорами, устилая дно фигурками и точками…

«Эта девочка, рожденная в день Весенней Звезды, будет Последней из последних. Придет шестнадцатый в Ее жизни День Святой Воды, и тогда вырастут красные маки, а потом будет Жемчужный Дождь. Но даже чернобелое дерево не даст ей долгожданной свободы, всю свою жизнь Она проведет в клетке, как зверь… Принесите в жертву ягненка, потому что путь Ее будет усыпан осколками разбитых судеб…»

И в воскресенье у маленькой церкви собрались все родственники, хмурый священник и пара молодцов из деревенских — крепкие загорелые парни, забивающие скот каждое воскресенье. Они пришли как всегда с первыми петухами, и, облачившись в специальные одежды, готовились к многовековому ритуалу, покуривая папиросы и сплевывая на землю желтую слюну. Собрались люди, верящие, что, принеся в жертву невинного ягненка, они вернут свои деньги, проигранные в День Святых Яиц, вернут здоровье, растраченное на шлюх и вино и, наконец, ублажат на небесах Всевидящее Око, которое как всегда все поймет и простит…

«И несут, матушка, несут! — сетовал уставший священник, снимая с себя окровавленную одежду. — Приводят с собой баранов и ягнят, а те, кто победнее, — петухов и кур, или просьба которых не столь велика, как баран, Господи, прости наши грешные души!»…

У каменного жертвенника, по локоть в крови, эти люди молча делали свое дело, не переставая курить, и к полудню все вокруг было в окурках и запекшееся крови; сами они покрывались блеском пота, особенно тот, кто резал, с бронзовым загаром, запахом срезанного камыша из-под мускулистых рук, и другой, что держал за ноги животное и смотрел ему в глаза — у него самого уже давно были точь-в-точь такие же глаза, но баран — «святое животное, Господи!» — только подергивал ногами, не пытаясь сопротивляться… Он уже три дня блеял во дворе, привязанный к толстому дереву, блеял так, что сжималось сердце, не щипал траву, только блеял и гадил вокруг, и сейчас глаза его наливались слезами, он только и желал, что быстрой смерти, и священник, обмакнув палец в вытекающую с хрипом кровь, рисовал кресты на лбу всех стоящих вокруг, читая на старом языке Слова, обильно посыпал солью смертельный надрез, благословлял и приглашал следующих освятить свое жертвоприношение….

Разделав тушу, люди выбрасывали шкуру, забыв про дорогую шерсть: «Не возьмем же мы ее с собой, что скажут люди?»; и безжизненная голова с все еще открытыми газами, скатывалась в овраг, обнажая стиснутые зубы, между которых синим лоскутом висел язык…

Потом семь дверей, семь подносов с похлебкой из барана, который блеял во дворе, семь соседей, принимая миски, насыпая на пустой поднос соль «крестиком»: «Да будет благословенно Ваше жертвоприношение, дорогие мои!», удалялись с чувством превосходства над противоположной дверью, в которую не постучали и не предложили разделить Радостную Трапезу: «Потому что не надо перекрывать воду в соседском шланге, когда Он поливает свои виноградники, так-то!»…

В августе, еще до того как патриарх освятит виноградники на полях и спадет жара, наступает праздник: День Святой Воды. Все выходят на улицу, вынося с собой полные ведра воды: вода в банках, в кружках и чайниках. Люди обливают друг друга и случайных прохожих, особенно достается девушкам, которые, принарядившись, спешат в церковь: из-под земли вырастают мальчишки, и, окружая плотным кольцом, обливают с головы до ног так, что они возвращаются домой, чтоб сменить платье и высушить волосы, а сорванцы с хохотом убегают и прячутся в кустах, подстерегая очередную жертву.

В этот день мама с бабушкой не пошли в церковь, потому что целый день суетились на кухне: шла пора заготовок, и горы овощной шелухи покрывали кухонный пол скользкой цветной мозаикой. Бурлящие кастрюли исторгали из себя всевозможные несочетающиеся друг с другом запахи, от которых тошнило и болела голова. В эти дни Она, сделав вид, что выносит мусор, сбегала в голубятню: главное — неслышно проскользнуть мимо бабушки, чтобы та не подняла шум, а потом двадцать три железные ступеньки, щелкнет ржавый замок и вот она, долгожданная Свобода!