Товарищ Кисляков(Три пары шёлковых чулков) - Пантелеймон Романов

Когда же он замолкал, не желая соперничать с собаками в завоевании ее внимания, она сейчас же говорила:

— Ну, ну, я слушаю.

Если это было на даче, он всегда ловил иронические взгляды крестьянских женщин, которые в огородах пололи траву и с усмешкой долго смотрели вслед толстой и коротенькой барыне, вышедшей погулять с своим потомством.

Елена Викторовна то ли имела несокрушимое мужество собственного мнения, то ли просто не отличалась наблюдательностью, но она никогда не замечала этих взглядов и была всегда спокойна.

Теперь же было еще хуже: мало того, что ехали на вокзал с теткой, с собаками и с багажом — одна из собак была еще с завязанным ухом. Значит, от ребят на улице всю дорогу отбоя не будет, все будут пальцами показывать. Да еще свои жильцы все выставятся на подъезде и будут наблюдать, как Елена Викторовна, точно прежняя барыня собирается в свое именье, набрала с собой целую псарню. «Как собак кормить, так на это хватает, а сами лампы потихоньку лишние без оплаты ввинчивают. Вот наложить на них вдвое за комнату!»

И действительно, когда пошли садиться в машину, стоявшие на тротуаре ребята, увидев Джери с завязанным ухом, так и покатились со смеху. Стали его сзади незаметно дразнить, отчего тот разрывался от лая, а Елена Викторовна никак не могла понять, что с ним.

Кисляков должен был вернуться за забытым пакетом.

Вбежав наверх, он увидел в коридоре даму из девятого номера. Она была не под лиловым шарфом, как он видел ее по утрам, а в сером костюме и клетчатом картузике, который очень шел к ней. Глаза ее были затенены козырьком в полумраке коридора, но Кисляков уловил ее осторожную улыбку, когда издали поклонился ей. Он остановился у двери, держась за ее ручку, но не отворял, а смотрел на даму, когда она, вложив ключ, отпирала дверь своей комнаты. Он ждал, что она оглянется на него. Но она не оглянулась, а, как бы стараясь скрыться от его взгляда, поспешно прошла в свою комнату и тихо притворила за собой дверь.

Кислякову показалось, что всё красивое в жизни проходит в стороне от него и на его долю остается только жизнь с человеком, который ему совершенно не нужен. Ему стало жаль себя. Он еще некоторое время постоял у двери в надежде на то, что молодая женщина выйдет, но она не вышла. Он взял забытый пакет и стал спускаться с ним.

— Где же ты пропадал?! — крикнула Елена Викторовна, едва только на лестнице показались его ноги.

— Я не мог отыскать сразу.

— Ну я же всегда говорила, что ты можешь смотреть на вещь и не видеть. С тобой за час поедешь и то опоздаешь.

Приходилось принять упрек без возражений, так как он сам на себя наговорил того, чего не было. Ведь нельзя же было сказать:

— Пакет я нашел сразу, но остановился при виде соседки и задумался о бессмысленности своей жизни с тобой, так как ты мне совершенно неинтересна.

На вокзал приехали за пятьдесят минут до отхода поезда (как и следовало ожидать). Они сидели около окна, с вещами и собаками, пили нарзан, который не хотелось пить, и не знали, о чем говорить.

Тетка в допотопной шляпе, приклеенной у нее на голове смятым торчком, сидела с благочестивым выражением лица и вполголоса что-то выговаривала бульдогу, который повернул от нее толстую морду в сторону и только посматривал на нее одним глазом, приподнимая бровь.

Кисляков испытывал раздражение против Елены Викторовны за то, что она притащилась такую рань, да еще и тут спешила с вещами до того, что запыхалась. При этом она всё беспокоилась о том, что носильщик ушел куда-то. Поезд придет, а его не будет. Раздражало еще то, что она сама не замечала, насколько она смешна с своей полнотой, с этими собаками и излишней хлопотливостью. А в то же время у нее такой вид, как будто она ни минуты не сомневается, что муж ее любит, что она для него — самая интересная женщина.

Чтобы не сидеть с видом интеллигентного переселенца и не томиться незнанием, о чем говорить с женой в последние минуты, Кисляков хотел встать и пройтись. Но Елена Викторовна остановила его.

— Не уходи пожалуйста, поезд подадут, а ты исчезнешь как было с этим пакетом: пошел на минуту и пропал.

— Я увижу, когда подадут, и подойду, — кротко сказал Кисляков, почувствовав, что этого пакета теперь хватит месяца на три.

— Всё равно не уходи.

Елена Викторовна отвернулась от него, как бы уверенная, что ее распоряжения после такого категорического предложения не будут нарушены, и озабоченно, тревожно оглядывалась по сторонам.

— Ты лучше посмотри, где носильщик.

Когда сели в поезд, Елена Викторовна, оставив тетку в вагоне сторожить вещи, вышла на площадку, чтобы простоять там до момента отхода поезда, как делают любящие пары. Потом помахать друг другу платками, когда поезд тронется. И долго еще высовываться, махать и показывать этим, насколько велика любовь.

Кисляков стоял на перроне. Елена Викторовна, принимая во внимание его болезненное состояние, убеждала его итти домой, но он, запахнув поплотнее горло и держа рукой борты пальто под подбородком, всё-таки не уходил, чтобы показать ей свою любовь к ней и заботу. Он изредка оглядывался на большие круглые вокзальные часы, освещенные изнутри, и ему казалось, что стрелки совсем не двигаются. Оставалось еще пять минут, а эти пять минут при нелепом стоянии друг против друга покажутся пятью часами.

Так как оба не знали, о чем говорить, то, чтобы не молчать, говорили о том, что уже давно было переговорено и приходилось повторять.

— Что же мы не едем? — спрашивала Елена Викторовна. — Звонки были?

— Странно, — отвечал Кисляков, посмотрев боком через пенснэ на вокзальные часы, — две минуты лишних прошло, а он всё стоит. — Послушайте, почему поезд не идет? — обратился он к проходившему проводнику. — Ведь уже время прошло.

— Эти часы вперед на десять минут, — ответил проводник на ходу, бегло оглянувшись на вокзальные часы.

А когда поезд, наконец, двинулся, Кисляков некоторое время шел рядом с ним и махал платком, отходя по мере удаления поезда в сторону, к противоположному краю перрона, чтобы дольше видеть жену из-за выравнивающихся стенок вагонов.

И когда поезд разошелся, и уже можно было сделать вид, что потерял лицо жены, всё еще видневшейся в окне, он вышел на площадь и прыгнул в проходивший трамвай.

Он уже дорогой подумал о том, какое благо, что живешь под одной кровлей с любимым человеком, и он не знает, что ты думаешь о нем и о своей жизни с ним.

Войдя в свою квартиру, Кисляков с забившимся сердцем увидел в щели двери телеграмму. Распечатав ее, он прочел:

«После пятнадцатого приезжаем. Аркадий».

XV

Ипполит Кисляков ехал домой с чувством нетерпения. Ему хотелось поскорее испытать удовольствие остаться, наконец, одному. Он устал от невозможности ни минуты побыть наедине с собой.

Но когда ои вошел в комнату и подошел к полкам с книгами, он вдруг почувствовал, что при взгляде на книги у него появилось чувство определенной скуки. Ему нечего было с собой делать. Не хотелось дотронуться ни до одной книги. Пустая комната не радовала, а тяготила своим молчанием, и его тянуло встать и куда-то итти.

Очевидно, за время долгого перерыва у него внутри всё остановилось, и там уже не было никакого движения.

Когда здесь была жена, тетка и собаки, он еще надеялся, что в нем всё живет, что ему только мешают условия жизни. Но теперь вдруг почувствовал ясно, что он внутренне пуст.

Кисляков уже давно замечал опасные симптомы: он ни одного часа не мог посидеть один, его всё тянуло куда-нибудь на улицу, в театр, точно благодаря внутренней остановке ему требовались постоянные внешние раздражения.

Ипполит Кисляков в юности принадлежал к той основной массе старого студенчества, которое жило всеми интеллигентскими традициями. Он живо сочувствовал деятельности всех передовых партий, так как знал, что они работают для уничтожения всякого рода насилия на земле. Он представлял себе героев революции мучениками, которые идут на подвиг, рискуя жизнью, и в этой постоянной готовности их к смерти за свою идею было то, что больше всего привлекало к ним. И хотя это сочувствие было чисто платоническое, всё же оно воспитало в нем ненависть ко всякому насилию над человеческой личностью, и грядущая революция представлялась ему прежде всего как полное освобождение личности от всяких стеснений ее государственной властью и кем бы то ни было.

Когда же пришла революция, то герои ее, вместо полагающихся им по интеллигентской идеологии смерти и страдающего лика насилуемого борца, проявляли больше желания жить и действовать, чем умирать с подходящим словом на устах. И даже сами стали насиловать тех, кто должен был, по той же интеллигентской идеологии, получить полнейшую. свободу независимо от своего класса и своих убеждений. Причем и сама личность вообще заняла при новом строе совсем не то место, какое ожидалось. А после этого начались и совсем неподходящие дела.