Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь? - Валида Будакиду

У тебя дурной вкус! – Сёма был краток. – Я не собираюсь тратить плёнку на всякие «Абы – бабы»!

Сёма больше не боялся испортить с ней отношения. Ему больше не нужна была её поддержка. Он стал взрослым. Он в сборной республики. На него смотрят с восхищением и восторгом. Он давно не головастик в голубых ползунках, который ходит за ней хвостом, не глядя, просто на её запах и бормочет:

Аида, Аида, Аида!..

Семён теперь почти в открытую тяготится её присутствием. Даже хуже! Аделаида стала его ахиллесовой пятой в борьбе за выживание, его слабой точкой. У него – умницы, музыканта, надежды национальной сборной, не было бы ни косточки скелета в шкафу, кроме как она – толстая и неуклюжая Аделаида. Его сестра, которую ни занавеской не завесишь, ни громкость не прикрутишь. Это значило, что при любом выяснении отношений с «коллегами» со двора или по сборной Аделаида становилась козырным тузом оппонента… Само её присутствие в жизни Семёна ставилось в укор, и звучало приблизительно так:

– Ты вообще заткнись! Сперва посмотри, на что твоя сестра похожа, а потом выступай!

– Не твоё дело!

– Твоя сестра мясожиркомбинат! Понял?!

Сёма по привычке огрызался. Даже дрался пару раз. И дело было даже не в любви к Аделаиде. Однако со временем он почувствовал, как это всё стало его утомлять. Он и так понимал, что девочка в семье – лишняя головная боль. В его душе совершенно законно зрела досада и неприязнь к ней, ибо она часто являлась причиной его поражений и расшатывала авторитет. И ладно бы сидела дома тихо и молча, так нет! Она же, не стесняясь своего вида, вечно лезет на рожон, постоянно перечит и всё норовит выбиться из-под контроля! В Семёне пробуждались злость и раздражение против неё. А однажды ему в голову пришла совершенно законная, логическая, вынашиваемая годами мысль:

Как было бы хорошо, если б Аделаида была не моей сестрой, а чьей-то другой. Ещё лучше, если б её поблизости вообще не было!

В какой-то момент Сёма совершенно отчётливо и ясно понял, что Аделаида его тяготит, мешает ему нормально жить, раздражает одним своим внешним видом. Он вырос, ему больше не надо было, как в детстве, просто чувствовать её запах, ковылять за ней, не выговаривая имени, и монотонно бормотать под нос:

– Аида! Аида! Аида!

– Что?

– Ницово!

Когда же исполнится семнадцать лет…

Что же делать, пока исполнится?

Она собирается станцевать соло. Конечно, это когда-нибудь произойдёт, но в данное время на школьных вечерах её не приглашала танцевать ни одна живая душа! Может быть, вовсе не потому, что она никому не нравилась, просто часть её насмешек автоматически перешли бы на кавалера. Всех развеселил бы смельчак, не побоявшийся, что Аделаида наступит ему на ногу или, как говорили в классе, «переедет, как каток».

Всё это, однако, можно было бы спокойно пережить, дожидаясь своих семнадцати лет, несущих с собой прекрасное превращение. Однако мама никак не желала ждать! Мама вообще не понимала, «как можно так жить, не имея ни чувства собственного достоинства, ни гордости?!». Мама принципиально не понимала: почему Аделаида на школьных вечерах не настаивает на роли ведущей!

Ты должна быть ведущей! – говорила мама, гордо подняв голову и тряся ею. – Что ты всё время сутулишься? Что ты жмёшься?! Кто такая эта несчастная эта… ну как её? Эта, ну, которая в прошлый раз вела вечер выпускников? Эта, с кривыми передними зубами… Посмотри, как она держится! Как будто самая красивая! А на самом деле, на кого она похожа?! Настоящий крокодил! Длинный крокодил «тётенька, достань воробышка!». Зато с каким апломбом! А ты сама себя недооцениваешь! Выпрями спину, расправь плечи, убери волосы со лба, чтоб взгляд был открытым, гордым! Выйди на сцену, объяви что-нибудь! Ты всегда и везде должна быть первой! Самой главной, незаменимой! Если тебя нет, всё должны отменить! Выпрями спину, я тебе сказала!

Аделаида выпрямляет спину, которая в ту же минуту начинает нестерпимо ныть.

Дай честное слово, что сама подойдёшь к Лилии Шалвовне и попросишь, чтоб тебя назначили ведущей!

Аделаида даёт честное слово, что всенепременно «подойдёт и попросит» завуча, чтоб ей дали роль «ведущей» на первом же школьном торжестве. Потом она садится за книгу, и, делая вид, что читает, рисует себе картины своей роли «ведущей», одна несуразней другой: вот открывается занавес, вот она через школьную сцену делает первый шаг в сторону микрофона. Аделаида так пугается своих мыслей, что роняет книгу и закрывает себе уши, как будто на самом деле она не дома в своей комнате, а уже слышит свист, хохот и гиканье, в котором может различить отдельные голоса:

Жиртрест комбинат!

Свинья – депутат!..

Однако самым ужасным было то, что Аделаида втайне действительно любила сцену! Эту слабость она скрывала даже от самой себя, боясь и думать на эту тему. Когда такая крамольная мысль просто посещала её голову, Аделаида начинала одёргивать юбку, или поправлять волосы, как если б на неё действительно кто-то смотрел и она суетилась под взглядом. Она любила театр намного больше, чем кино, потому что там все были в живую. Любила концерты. А ещё – и это было так ужасно – она любила… балет! Какие там все были красивые! Прямо воздушные с ровненькими-ровненькими ножками и открытыми тонкими шеями,

В школе постоянно на добровольно-принудительной основе продавали театральные абонементы и водили детей сперва в ТЮЗ – театр юного зрителя, потом на настоящие спектакли. Даже возили на автобусах в Большой Город за двадцать пять километров. Как это, однако, было замечательно – входить вместе с одноклассниками в такой знакомый и любимый театр Оперы и Балета! Вот они родные старые платаны у входа, с тёмной, раскидистой кроной, и в одном из них небольшое вечно мокрое дупло; вот голубые скамейки вдоль театральной стены и по краям ровных, как струночка, аллей Александровского сада! Сколько раз они с дедой гуляли около этого сказочного, поросшего зелёным, влажным плющом, знаменитого здания! Ого, как она уже выросла, и гуляет без деды с одноклассниками. Деда был таким красивым, в белом кашне! Он садился на скамейку, закинув ногу на ногу, и разворачивал любимую газету «Вечерний Город». Именно от слова «вечерний» Аделаиде становилось так спокойно и радостно. И весь Александровский сад благоухал то ли запахом влажной осенней листвы, то ли дедушкиным одеколоном. Она собирала и приносила ему рыжие листья, тонкую, похожую на бумажный свиток кору, делала маленькие травяные букетики. Было так здорово! На дворе осень, а из-под сухих листьев опять остренькая зелёненькая травка торчит! Потом они могли пойти на «спектакль», как говорил деда; потом он ей покупал пирожное «корзиночку» с бубликом на верхушке, которое она терпеть не могла, но ради деды ела с преувеличенным наслаждением. И весь мир был прекрасен, и вся жизнь была счастьем! Тогда казалось, так будет всегда.

Автобус останавливается на обочине, прямо перед круглым афишным столбом с надписью «Анонс». Из-под афишной бумаги торчат сгустки клея, сваренного из макарон. Аделаида знает, что они невкусные, потому что такие же, как ей давал тот дядька в спичечную коробку. Одноклассники, довольные, выскакивают из автобуса и рассыпаются кто куда. Аделаида очень удивляется: откуда в них столько энергии? Ведь проехали же столько километров, неужели им не хочется отдохнуть? Поспать… Хотя бы просто присесть. Она же так устаёт во время переезда, её так тошнит, что единственным внятным желанием остаётся не сидеть в обитом синим бархатом кресле, а вернуться домой и лечь на диван. Но она честно отсиживает положенные часы, пытаясь насладиться арией, и потом едет обратно всё на том же, пропитанном запахом бензина, автобусе. Аделаида знает, что именно тогда надо перетерпеть, пока ездишь туда и обратно, зато потом, через несколько дней можно очень долго вспоминать о замечательной экскурсии. И это ощущение недавнего праздника почти не портило даже присутствие в этих поездках её родителей, даже мамино прямо в ухо:

Убери волосы со лба! – в момент кульминации на сцене. – Слышишь! С тобой разговариваю!

Были и ещё некоторые неудобства. Даже не неудобства, а, как бы это сказать? Наверное – неловкие моменты. Один из них – это то, что Аделаиде вечно не в чем было идти. Нет, были какие-то старушечьего покроя несколько платьев «не кричащих расцветок». Это были платья-катастрофа. Какие-то бесформенные мешки, то ли из под картошки, то ли для сахара, но без английских надписей. Она привыкла к себе в синем толстом спортивном костюме зимой, в фиолетовом тонком летом, а все вокруг – к её школьной форме. Остальные ипостаси становились очередным новым раздражителем для окружающих. Аделаида безостановочно набирала вес. От одного культурного мероприятия до другого она ухитрялась набрать ещё несколько килограммов, поэтому любая, даже несколько месяцев назад сшитая вещь становилась узкой, она натягивалась по швам, и из них просвечивали нитки.