Повести моей жизни. Том 2 - Николай Морозов

— Пожалуйте на свидание! 

Я так и подпрыгнул от радости на своем месте и почти бегом бросился в коридор и дальше в приемную. Только решетчатые двери, преграждавшие мне дорогу, дали провожающему возможность догнать меня. 

Там, в приемной, была Ксана! Мы бросились обнимать друг друга, не обращая внимания на стоявшего в отдалении высокого начальника тюрьмы и его молодого помощника. 

— Где ты провела ночь? 

— Сначала бежала за тобой, бежала долго, но никакого извозчика не было. Потом сбилась с пути, и никто не мог мне указать, где тюрьма, куда тебя повезли. Я поняла, что до утра меня все равно не пустят, и пошла по направлению к пристани, но там контора была уже заперта. Я явилась в ближайшую гостиницу, просила дать мне комнату и показала свою багажную квитанцию. Она подействовала на них, и мне отвели номер. 

— Вот умница! — восклицал я, удивляясь ее находчивости. — Мне, наверно, и в голову не пришло бы сейчас же предъявить свой багажный билет, и меня не впустили бы никуда. 

На душе стало сразу легче. 

— Я вам предоставлю свиданье здесь, — сказал подошедший к нам смотритель, — а мой помощник должен присутствовать. 

Он собрался уходить, вежливо поклонившись Ксане и мне. 

— Так вы уже давно ждали меня? — спросил я его. 

— Да! И даже получили уже два письма для вас благодаря газетам, судя по которым, вы должны были приехать к нам несколько дней назад. Одно обыкновенное, а другое ругательное. 

— Ругательное? Кто же меня ругает и за что? 

— Не вас там ругают, а нас. Письмо адресовано к вам и заключает сначала ободрения вам, а потом пишущий начинает ругать нас и ваших судей на нескольких страницах. А подписано: «Аминь». 

Мы с Ксаной улыбнулись. 

— Я оба пошлю к прокурору, — продолжал он, — который разрешает здесь переписку, но он, наверное, пропустит только первое, а не второе. 

Ксана стала просить, чтоб ей позволили зайти ко мне и вечером принести мне фруктов. 

— Это можно. Фрукты полезны, и я их допускаю охотно. 

— А прогулку нельзя ему увеличить? 

— У нас на дворе соблюдается очередь, а вместе с другими я не могу пустить. Но, впрочем, — прибавил он, обращаясь, ко мне, — когда захочется, скажите. Я распоряжусь, чтобы вас пускали на передний двор, где мой садик. 

Это было необыкновенно любезно. Он ушел, предоставив нас своему помощнику, который сначала тоже ушел, а потом возвратился. 

— Неужели вы сидели двадцать лет? — спросил он меня. 

— Двадцать восемь; теперь вот назначили мне двадцать девятый, верно, хотят постепенно довести до тридцати. 

— За что же? Я читал в газетах, что за стихи. Неужели за такой пустяк на целый год? 

Пришлось согласиться, что да. 

Он снова оставил нас одних. Видно было, что он добродушен, интеллигентнее большинства своих сослуживцев и принимает искреннее участие в Ксане, про мытарства которой он узнал. В нашу комнату стали входить посетители других заключенных, которые в дальнем конце разговаривали с ними через двойные решетки, становясь в маленькие шкафики, не затворяющиеся сзади. Через четверть часа их пригласили удалиться и в шкафики вошли новые посетители. 

Как тяжело такого рода свидание! 

— Чему мы обязаны, — сказала Ксана, — что нас поставили в такое привилегированное положение? 

— Только тому, — ответил я ей, — что обо мне пишут газеты и что еще ранее моего приезда какой-то «Аминь» прислал им ругательное письмо. 

«Милый, славный Аминь! — сказал я мысленно. — Будь ты благословен! И вы все, остальные милые, добрые Амини, пишите самовластным бюрократам то, чего они заслуживают, и пусть они по количеству ежегодно получаемых писем высчитывают, собравшись, кто из них популярнее и должен быть произведен в следующий высший чин». 

— Очень прошу вас поторопиться окончанием свидания! — сказал, снова подходя к нам, молодой помощник смотрителя. — Я уж на свой страх прибавил вам. 

Действительно, вместо указанного нам смотрителем получаса мы с Ксаной разговаривали почти час. 

— Вечером можно будет снова, — прибавил он. 

Мы попрощались, и Ксана обещала принести ягод в пополнение обеда, который я заказал себе в тюремной кухне. Извне обед нельзя было получать. Но не прошло и часа после моего возвращения в камеру, как помощник смотрителя пришел ко мне. 

— Собирайте ваши вещи. Конвой уже идет, чтобы вести вас на пароход. 

Я так и привскочил. 

— Но как же, — говорю, — ведь моя жена ничего не знает и останется здесь ждать моего отъезда. 

— Может быть, я буду в состоянии предупредить ее? 

— Но я не знаю даже, в какой гостинице она остановилась! Притом же она, наверно, ушла в город покупать для меня фрукты и ягоды. 

— Уверяю вас, что я совершенно ничего не знал о том, что вас отправят так экстренно! Я вас знаю давно по вашим статьям в «Вестнике знания», который читаю, и по газетам еще со времени вашего освобождения из Шлиссельбурга! Это распоряжение этапного начальника. 

Я видел, что он говорит правду, и, подавив свое внутреннее волнение по поводу нового тяжелого испытания, ждущего Ксану, собрал свои вещи и пошел в приемную. 

Там все произошло так, как предсказывал мне в Ялте Шейн. Прежде всего старший конвойный попросил меня раздеться и, протерев каждый шов моего платья и огладив руками через белье мое тело, как при приеме сюда, начал особенно усердно и долго прощупывать пятки моих башмаков, очевидно, предполагая там спрятанные для побега деньги. Мне, добровольно пошедшему на это новое испытание за свободу слова, стало смешно при виде его беспокойства. 

По-видимому, эти пятки страшно его беспокоили, но, не найдя в них ничего, он наконец со вздохом поставил предо мною башмаки. Мои часы, очки вместе с карандашом и пачкой почтовой бумаги были отложены в сторону. 

— Этого, — сказал он, — мы не возьмем. 

— Как, даже очков? Но без них у меня сейчас же разболятся глаза и придется делать заявление доктору. 

— По нашим новым правилам очков мы не берем иначе как при бумаге доктора о том, что они необходимы для зрения. 

— Но ведь никто же из отправляемых не знает, что надо запастись докторским удостоверением! 

— Потому почти всех мы и возим без очков. Все это мы оставим здесь в тюрьме, и из нее перешлют вам, если пожелаете, на место назначения. 

— Но я даже не знаю, посадят ли меня в Двинскую крепость или в двинскую тюрьму!