Место встречи изменить нельзя. Гонки по вертикали - Аркадий Александрович Вайнер

– За что? – спросил я.

– Эх, Батон, за что нам пить? Дай нам бог свободы, остальное как-нибудь добудем сами.

Выпили, и я подумал, что время и жизнь смыли между нами последние барьеры, и сидим мы с ним в одном сортире, и больше он никакой не правозаступник, а такой же отколовшийся от всех и навсегда правонарушитель, как и я, хотя никто его не разыскивает, «хвостов» за ним не пускают и подписки о невыезде не берут. Это все зависит от собственной оценки своего поведения, от той позиции, которую ты выбираешь. Вот если бы по какому-то недоразумению Шарапова самого посадили в тюрьму, он бы и там старался меня перевоспитывать, а Тихонов, сидя на соседних нарах, доказывал бы мне, что воровать НЕЛЬЗЯ. А Окунь, которому и судебного обвинения даже не предъявили, сел вместе со мной на нары, потому что он сам в душе отвел себе там место, и, как умный человек, понимает, что мы теперь с ним заодно и в тюрьме, и здесь, у него на кухне.

Он протянул мне пучок зеленого лука:

– Ешь, ешь, в нем витаминов полно.

– Это что-то новое – закусывать коньяк луком, – сказал я.

– Икры закажи, – усмехнулся Окунь. – Так что у тебя?

– Подгорел я маленько… Не знаю, что и делать.

– В таких случаях, впрочем как и во всех остальных, Тузенбах говорил: надо работать, работать, работать!

– Я твоего Тузенбаха не знаю, но работать я не стану.

– Он не мой, он Чехова. А работать ты станешь.

– Это почему еще? Ты меня знаешь – я ведь завязывать не собираюсь.

– Завяжешь и станешь работать. – Окунь приподнял на лоб очки, лицо его стало растерянным и глуповатым, и тотчас, будто почувствовав это, он опустил окуляры на место. – У тебя, Батон, нет выхода, ты должен завязать. Тут ничего не попишешь – объективный исход общественно-исторического процесса.

Я прихлебнул коньяка и спросил негромко:

– Что же ты меня закапываешь, я ведь двигаюсь еще?

– Двигаешься, конечно, но совсем мало. Глянь на дружков своих, и ты поймешь, что я прав.

– В чем же ты прав – все завязали, что ли?

– Я не об этом говорю. Я о том, что твоя специальность вымирает, и притом довольно резво. У тебя есть хоть один знакомый «чердачник»? Или «медвежатник»? Может быть, ты хороших «домушников» знаешь? А живого «сонника» ты когда видел?

– Ну и что? Разогнали они эту рвань – правда. Значит, мне одному вольготнее работать – никто под ногами путаться не будет.

Окунь засмеялся своим пронзительным, немного визгливым смехом:

– Так ты полагаешь, что они для тебя расчищали фронт работ?

– Не знаю, так получается, во всяком случае.

Окунь потрогал дужку очков, покачал своей кудлатой головой.

– Нет, не получается. Если ты не уймешься, они тебя уничтожат. Совсем. – И сказал он это как-то горько-уверенно, твердо, наверняка безо всяких сомнений и обсуждений, будто он не защитник мой бывший, ныне кореш и советчик, а Генеральный прокурор гражданин Руденко. И от этого мне стало как-то не по себе. А может, я уже коньяка выпил многовато. Я спросил:

– Но почему же именно меня?

– Тебя, Бакуму, всех остальных…

– А что произошло? Есть какое-нибудь постановление?

– Есть. Есть постановление идти нашему обществу в коммунизм. А там тебе места нет.

– Допустим. Но у меня два вопроса. Во-первых, они с самого начала шли в коммунизм, и мне это существенно не мешало. Почему же сейчас они меня станут уничтожать? И второе: а тебе в коммунизме место есть?

– Отвечаю в порядке поступления. – Он снова пронзительно засмеялся. – Дорога в коммунизм – весьма долгое и трудное мероприятие и требует наряду с определенными нравственными установлениями необходимых экономических предпосылок. С точки зрения их морали и идеологии ты и раньше был явлением острореакционным, и они в силу своих возможностей с тобой боролись. Но, во-первых, вас было очень много, а во-вторых, ваша проблема сдвигалась в тень из-за тысяч других, более насущных задач. Теперь вас стало гораздо меньше, зато государство располагает неизмеримо большими материальными и людскими резервами для того, чтобы подавить вас окончательно и навсегда. И сейчас этот вопрос уже в повестке дня…

– Понял. А как со вторым вопросом?

– Насчет моего места в коммунизме? Насчет коммунизма не знаю, но думаю, что на весь остаток социалистического строительства мне местечко спокойное отыщется.

– Это почему же? Объясни мне, чем ты меня лучше?

Окунь захохотал тонко, визгливо, хлопая себя ладонями по пышной груди, у него даже очки от смеха запотели. Он протер их пальцем.