Время и боги. Дочь короля Эльфландии - Лорд Дансени
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так Орион снова вышел к сумеречной преграде. От здешних полей к ней вели изгороди: они подступали вплотную к туманной завесе, обретали причудливые, расплывчатые очертания в сиянии, нашей земле чуждом, и терялись в сумерках. Орион и его свора остановились у одной из этих изгородей, там, где она соприкасалась с лучистой преградой. Отблеск света на краю изгороди, ежели на земле и возможно подобрать для него сравнение, скорее всего, напоминал матовые переливы, что вспыхивают за полем на плетне, осиянном радугой: в небе радуга отчетливо видна, а на противоположной стороне широкого поля конец радуги едва различим, однако нездешнее прикосновение небес уже преобразило плетень. В зареве, подобном этому, мерцали кусты боярышника – те, что росли на самом краю людских полей. А сразу за ними, словно расплавленный опал, сосредоточием блуждающих огней протянулся предел, за который не проникает взгляд человеческий, из-за которого не доносится никаких звуков, кроме напевов эльфийских рогов, да и те слышны весьма немногим. Рога трубили и теперь, пронзая завесу сумеречного света и тишину колдовским отзвуком серебряных переливов, словно бы сокрушая все препятствия, чтобы достичь слуха Ориона, – так солнечный свет пробивается сквозь эфир, дабы зажечь лунные долины.
Рога смолкли; со стороны Эльфландии не доносилось ни шороха; теперь безмолвие нарушали только голоса земного вечера. Но и они понемногу стихали, а единороги так и не появились.
Вдалеке залаяла собака; неспешно катясь домой, прогрохотала телега – только ее и слышно было на пустынной дороге; на узкой тропинке прозвучал чей-то голос, а затем снова воцарилась глубокая тишина, ибо слова словно бы оскорбляли безмолвие, нависшее над нашими полями от края до края. В этом безмолвии Орион не сводил напряженного взгляда с туманной преграды, поджидая единорогов, что так и не появились; надеясь, что вот-вот увидит, как один из них выступит из сумерек. Но юноша поступил неразумно, явившись на то же самое место, где обнаружил пять единорогов только два дня тому назад. Ибо нет на свете существа пугливее единорога, с неусыпной бдительностью оберегают единороги свою красоту от человеческого взора; весь день проводят они за пределами ведомых нам полей, и только изредка, вечерами, когда все умолкает, отваживаются переступить черту, но даже тогда не осмеливаются отойти от границ далее чем на несколько шагов. Дважды за два дня подстеречь подобных созданий на одном и том же месте, да еще и с собаками, после того как один из единорогов был загнан и убит, являлось делом гораздо более невероятным, нежели полагал Орион. Победное торжество удачной охоты переполняло сердце юноши; воспоминания о погоне властно влекли его назад, к тому самому месту, откуда травля началась, – ибо места обладают подобной властью. Орион вглядывался в завесу тумана, поджидая, чтобы одно из этих великолепных созданий гордо выступило из сумерек, чтобы из опаловой дымки вдруг возник огромный, осязаемый силуэт. Однако единороги так и не появились.
Орион стоял там так долго, вглядываясь в сумерки, что почувствовал наконец, как невиданная граница завлекает его и манит, и вот мысли юноши закружились в вихре ее блуждающих огней, и возмечтал он о горных вершинах Эльфландии. Тем, кто жил на хуторах вдоль края ведомых нам полей, влечение это было отлично знакомо; с похвальной предусмотрительностью люди не обращали взоры свои в сторону дивной преграды, что переливалась волшебными красками совсем близко, за домами. Ибо в ней заключена была красота, нашим полям чуждая; смолоду наставляют селян, что, ежели надолго задержат они взгляд свой на блуждающих огнях, перестанут их радовать наши добрые поля, славные бурые пашни и волны пшеницы, и все, что от века принадлежит нам; сердца их устремятся далеко прочь, в эльфийские угодья, и затоскуют навеки по неведомым горам и по народу, фриаром не благословленному.
И теперь, пока Орион стоял у самого края колдовских сумерек и медленно угасал наш земной вечер, все, причастное Земле, изгладилось вдруг из его памяти, словно подхваченное порывом ветра; любовь к эльфийским угодьям внезапно овладела юношей, не оставляя места для земных забот. Из числа всех тех, кто бродил дорогами людей, Орион помнил теперь одну только свою мать; юноша вдруг понял, словно сумерки подсказали ему, что Лиразель была заколдована и что сам он принадлежит к волшебному роду. Никто не говорил Ориону об этом прежде; теперь он об этом узнал.
На протяжении долгих лет размышлял он вечерами, гадая, куда исчезла его мать; он гадал в одиноком безмолвии, и никто не ведал, что за мысли теснятся в голове ребенка: теперь же ответ словно бы повис в воздухе; казалось, Лиразель была совсем рядом, по ту сторону заколдованных сумерек, что отделяли наши хутора от Эльфландии. Орион сделал три шага и оказался перед границей. Он стоял на самом краю ведомых нам полей: прямо перед его глазами подрагивала туманная завеса, торжественно переливаясь всеми оттенками жемчуга. Едва Орион двинулся с места, одна из гончих привстала; псы повернули головы, не сводя с хозяина глаз; Орион остановился, и собаки снова успокоились. Юноша попытался разглядеть сквозь преграду, что там, по другую сторону, но ничего не увидел, кроме блуждающих огней: огни сии сотканы из сумерек тысячи угасающих дней; магия сохранила их нетронутыми, дабы возвести волшебную преграду. Орион позвал свою мать через разделяющую их бездну, через эти несколько ярдов эфемерных сумерек, что пали на поля: по одну их сторону находилась Земля, и людские обители, и время, что мы измеряем минутами, часами и годами, а по другую – Эльфландия и иные временны́е законы. Юноша дважды позвал Лиразель, прислушался и позвал снова; но ни ответа, ни шепота не донеслось со стороны Эльфландии. Тогда Орион ощутил всю глубину пропасти, что разлучала его с матерью, и понял: пропасть эта широка, темна и непреодолима, словно те провалы, что отделяют наши времена от прошлого, и те, что пролегли между жизнью повседневной и образами сна; между теми, кто пашет землю, и героями песен; между теми, что живы и по сей день, и теми, кого они
