Гарри Поттер и методы рационального мышления - Элиезер Юдковский

Но, очевидно, директор хотел услышать что-то совсем другое.

Старый волшебник всё ещё взирал на Гарри поверх неуклюжей конструкции, похожей на застывший выхлоп дыма, с болезненным отчаянием и ожиданием во взгляде древних глаз.

Ладно, вещать мудрёными словами не так уж сложно. Вообще-то это даже легче, чем говорить умными словами, потому что нет необходимости придумывать что-то неожиданное или излагать какие-нибудь новые догадки. Достаточно позволить механизму мозга, который отвечает за сопоставление похожих образцов, дополнить штамп и исторгнуть из себя запасённую ранее Глубокую Мудрость…

— Директор, — торжественно провозгласил Гарри, — я предпочитаю, чтобы обо мне не судили по моим врагам.

Каким-то образом, даже посреди всего шипения и тиканья, воцарилась тишина.

Получилось даже Глубже и Мудрее, чем Гарри планировал.

— Это звучит очень мудро, Гарри… — медленно произнёс директор. — Я бы хотел… чтобы обо мне судили по моим друзьям.

Горечь в его голосе только усилилась.

Гарри спешно порылся в голове в поиске ещё одной Глубокой Мудрости, которая бы смягчила неумышленный удар…

— А может быть, — тихо сказал он, — враг определяет гриффиндорца, друг определяет пуффендуйца, и цель определяет слизеринца. Я точно знаю, что всегда, в каждом поколении, учёного определяет загадка.

— На жестокую ношу ты обрекаешь мой факультет, Гарри, — боль из голоса директора никуда не ушла. — Теперь, когда ты это сказал, я вижу, что меня и впрямь во многом сформировали мои враги.

Гарри снова посмотрел на руки, лежавшие на коленях. Сейчас, похоже, лучше всего будет промолчать.

— Но ты всё-таки ответил на мой вопрос, — тихо, словно самому себе, пробормотал Дамблдор. — Я должен был догадаться, в чём ключик к душе слизеринца. Ради цели, всё ради своей цели; и её я знаю, но вот почему…

Некоторое время Дамблдор смотрел в пустоту, потом выпрямился, и его взгляд снова сфокусировался на Гарри.

— А ты, Гарри, называешь себя учёным? — в голосе директора проскользнула тень удивления с лёгкой примесью неодобрения.

— Вам не нравится наука? — устало уточнил Гарри. Он надеялся, что у Дамблдора более положительное отношение к этой стороне магловской жизни.

— Полагаю, для лишённых палочек она полезна, — нахмурился Дамблдор. — Но характеризовать себя этим термином мне кажется странным. Разве наука важнее любви? Доброты? Дружбы? Наука ли вызывает твою симпатию к Минерве МакГонагалл? Разве из-за науки ты заботишься о Гермионе Грейнджер? К науке ли ты обращаешься, пытаясь разбудить тепло в сердце Драко Малфоя?

Знаете, грустнее всего то, что вы, наверное, думаете, будто выдали только что какой-то невероятно мудрый и сногсшибательный аргумент.

А теперь как бы так составить возражение, чтобы оно тоже прозвучало невероятно мудро…

— Вы не когтевранец, — со спокойным достоинством вскинул голову Гарри, — и поэтому вам, возможно, не приходило на ум, что уважать истину и искать её каждый день своей жизни — тоже акт добродетели.

Директор вздёрнул бровь, а потом вздохнул.

— Откуда столько мудрости в столь юном возрасте? — с лёгкой грустью молвил старый волшебник. — Конечно, она тебе ещё пригодится.

Только для того, чтобы производить впечатление на древних волшебников, которые возомнили о себе невесть что, — подумал Гарри. Вообще-то доверчивость Дамблдора его немного разочаровала. Не то, чтобы Гарри солгал, но Дамблдор казался уж слишком поражённым способностью Гарри глубокомысленно выражаться, вместо того чтобы считать мудростью простую и доходчивую речь, как у Ричарда Фейнмана…

— Любовь важнее мудрости, — сказал Гарри, просто чтобы проверить терпимость Дамблдора к ослепительно очевидным клише, сконструированным прямолинейным сопоставлением образцов безо всякого детального анализа.

Директор важно кивнул:

— Именно.

Гарри поднялся из кресла и потянулся. Ну, пойду я тогда что-нибудь полюблю — это мне обязательно поможет одержать верх над Тёмным Лордом. А когда вам снова понадобится мой совет, я вас просто обниму…

— Сегодня ты мне очень помог, Гарри, — сказал директор. — И поэтому мне хотелось бы задать этому молодому человеку последний вопрос.

Отлично.

— Скажи мне, Гарри, — начал директор (теперь он выглядел лишь озадаченным, хотя в его глазах всё ещё отдавалось эхо боли), — почему тёмные волшебники так боятся смерти?

— Э-э, — протянул Гарри, — простите, но здесь я вынужден поддержать тёмных волшебников.

* * *

Ввух, шшш, дзинь; хлюп, хлоп, бульк…

— Что? — сказал Дамблдор.

— Смерть — это плохо, — Гарри отбросил мудрость ради ясности. — Очень плохо. Чрезвычайно плохо. Боязнь смерти — это как боязнь огромного-преогромного монстра с ядовитыми клыками. Она весьма и весьма разумна и отнюдь не указывает на наличие психического отклонения.

Директор вытаращился на Гарри, словно тот превратился в кошку.

— Ладно, — продолжил Гарри, — давайте зайдём с другой стороны: вы хотите умереть? Потому что если хотите, существует такая магловская штука как «горячая линия по предотвращению самоубийств»…

— Когда придёт моё время, — тихо сказал старый волшебник. — Не раньше. Я не стану торопить этот день, но и не буду искать способа его избежать.

Гарри строго сдвинул брови:

— Похоже, у вас не очень-то сильная воля к жизни, директор!

Дамблдор зашагал по комнате, а потом остановился у хрустального аквариума с золотыми рыбками. Его борода попала внутрь и начала приобретать зеленоватый оттенок, но директор этого не заметил.

— Гарри… — в голосе старого волшебника появилась беспомощность. — Я, похоже, непонятно выразился. Тёмные волшебники не стремятся жить. Они боятся смерти. Они не тянутся к свету солнца, они бегут от ночи в созданные ими бесконечно тёмные пещеры без луны и звёзд. Они тяготеют не к жизни, но к бессмертию; и они так сильно жаждут им овладеть, что жертвуют даже собственными душами! Ты хочешь жить вечно, Гарри?

— Да, и вы тоже, — ответил тот. — Я хочу прожить ещё один день. Завтра я тоже буду хотеть прожить ещё один день. Следовательно, я хочу жить вечно — это доказывается через математическую индукцию. Если вы не хотите умереть, это значит, что вы хотите жить вечно. Если вы не хотите жить вечно — значит, вы хотите умереть. Или одно, или другое… Вы меня не понимаете, да?

Две культуры взирали друг на друга через непреодолимую пропасть принципиального непонимания.