Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Постмодернизм настаивает на отмене всех иерархий, всех центров художественного поглощения-излучения, – начал московский теоретик, открывая блок-нот, – но Петербург – очевидная вершина иерархий, очевидный центр, центр мира, как ты сказал…не противоречие ли?

– Нет, – возразил Шанский, – Петербург концентрирует новейшие художественные идеи, которые теперь выявляются даже в его прошлом, но он и историчен, и исключителен, он не вписывается в абстрактные схемы.

– Это город-встреча Востока с Западом. Можно ли описать встречу культур, как встречу языков?

– Как нельзя лучше! Всякий город, как я говорил, являет сложное единство вербального и визуального. Но у такого единства есть ещё и некий метауровень, так? И если в принципе, культура Востока – вербальная, а Запада – визуальная, то с учётом этого условного метауровня вполне можно посчитать, что именно Петербург – и на удивление органично! – сплавляет вербальное с визуальным.

На противоположной стене главного ресторанного зала в рельефную дубовую панель была врезана дверь, она вела на кухню, дверь непрестанно открывалась-закрывалась, пропуская официанток с подносами, из кухни доносились громыхания кастрюль, просачивался аппетитнейший мясной дух; за соседним столиком военно-морские полковники в чёрных кителях закусывали коньяк гурийской, свекольного окраса, капустой, остро пахнувшей уксусом. И ещё за одним столиком, чуть поодаль – и на нём горела свеча, только витая, жёлтая – накачивались коньяком чёрные кители, тоже закусывали красно-лиловой маринованной капустой.

Шанский с молчаливого согласия Соснина и московского теоретика отодвинул на край стола пухлую коленкоровую папку с многолетним меню, им, изрядно проголодавшимся, всё было ясно – селёдка под майонезом, салат из вялых парниковых огурцов, украшенный крошёным крутым яйцом и кольцами лука, горячее порционное: постоянная гордость всех шеф-поваров, сколь часто бы они не менялись…

Вот только с водкой Шанский переборщил, по-купечески заказал сразу две поллитровки «Столичной»; московский теоретик, который обычно мало чему удивлялся, и тот головой качнул.

Но Шанский успокоил, объяснил, что ему положена двойная – лечебная – доза, да и кто-нибудь из знакомых польстится свободным местом, поможет выпить.

Шанский полез в сумку, чтобы похвастать новинками самиздата, а Соснин вернулся к концовке лекции.

– Насытившись разностильем, Петербург втравился в переигрывание самого себя, – Шанский живописал пространство цитат: цитат вольных, безбожно перевираемых, потому незакавыченных, но образующих напряжённое смысловое поле… известно, что заёмные формы-знаки порождают в неожиданных контекстах новые содержания…

Так-так, что же было потом?

– И следишь за гибридизацией эпох, читаешь-перечитываешь цитаты, образующие оригинальный текст, и всё отчётливей понимаешь, что зодчие, совместно и под диктовку своего времени этот текст сочинявшие, не ведали, что творили…

– Не слишком ли много функций и степеней свободы вы, Анатолий Львович, передоверили времени? – Нешердяев разделил волнение нетерпеливо ёрзавшего, тянувшего, как отличник, руку Герберта Оскаровича.

– Не слишком! Хотя ныне стрела времени, эта вечная ось, на которую неспешно нанизывались, сменяясь, стили, вроде бы исчезает. Художественные поиски прихотливо – суетливо? – меняют направления, будто панически вторят метаниям стрелки компаса, угодившего в магнитное бурю; такова реальность постмодернизма.

Шанский всё ещё копался в сумке.

Брови Филозова, презиравшего идейный разброд, угрожающе – выше некуда! – вознеслись. А Шанский уже плёл про эпичность, ничуть не противоречащую лиричности, про гротеск, да, тогда-то Шанский и сказал про глотание светлых слёз сейчас, спустя столетия, при взгляде на иные особнячки, на ровесников «Бедной Лизы»…и ещё напомнил про иронию, самоиронию…

А именно самоирония сигналила о зрелости впадающего в декаданс города. И хотя филозовские брови остерегали, хотя зодчие старшего поколения, всей творческой секцией приковылявшие вслед за Гаккелем, поменяли смертельную скуку на святое негодование и в меру сил роптали под напором чуждого «изма», который спихивал любимый и строгий град Петра в пучину безалаберной смеховой стихии, Шанский наступал – Соснин отметил, что узором вязки его свитер походил на кольчугу – а наступая, из вредности не мог не добавить, что именно насыщенный разнообразием условных камней и слов город мучится рефлексией времени, но…

– Но иным городам помогает мода на зеркальные призмы…

Шанский в который раз заговорщицки мигнул Соснину, как если бы на сей раз воскрешал провидческий, искромсанный когда-то бритвой неизвестного вандала проект зеркального театра.

– В шлифованных, отсверкивающих солнцем гранях облака бегут сквозь фронтоны, карнизы, колонны; безликие и пустые пуристские призмы-отражатели паразитируют на формах-стилях, которые обличались идейными отцами пуризма в теоретических манифестах как орнаментальные преступления…

Президиум настороженно вслушивался в каждое слово.

– Да! – взял высокую ноту Шанский, – история преломляется в зеркалах-фасадах. Но это вовсе не пассивное самолюбование. Вглядываясь в себя, в себя-прошлого, город одухотворяется, наделяется психикой. Ну а Петербург – это-то ясней-ясного! – в искусственных отражателях не нуждается, он смотрится в зыбкие зеркала каналов.

В президиуме облегчённо вздохнули.

Шанский, кажется, нашёл в глубинах своей сумки то, что искал, тогда как московский теоретик, перелистывавший блок-нот, заметил. – Город-Нарцисс – красивый образ, особенно в приложении к Петербургу, однако, если вспомнить миф о Нарциссе, не совсем точный – петербургским рекам и каналам вряд ли суждено высохнуть…

Бойкая упитанная официантка с пухлыми голыми руками и мелкой завивкой, опахнув потом из подмышек, поставила на стол две бутылки водки.

И чем же кончилась лекция?

Едва Шанский скакнул к выводам, на экране памяти мелькнула его покойная мачеха: дострочив шов, Инна Петровна эффектно выдёргивала нитки намётки.

А Шанский – мало ему было весь вечер изводить гармонию алгеброй? – эффектно увенчал лекцию цифровыми выкладками.

Ублажая ли Филозова приятнейшей неожиданностью, пародируя акции структурально-компъютерных шовинистов, он под жидкие рукоплескания замученных слушателей развернул-таки таинственный бумажный рулончик, о нём все позабыли… – развернул и ловко налепил на грифельную доску клейкой лентой лист ватмана с клетчатой, чёрно-белой, хоть играй в шашки-шахматы, таблицей; по диагонали её подозрительно совпадали цифры, якобы как-то характеризовавшие круговые и маятниковые процессы в развитии городской полистилистики и чудесно соотносимые с числом Пи…

– Ну как, гибнем всерьёз? – поднял рюмку Шанский.

За дверью, ведущей в коридорчик, послышалась возня, ругань, потом громкий-громкий смех, дверь дёрнулась, с грохотом отлетела.

– Пожар! Наводнение! – с криком ворвался в ресторан Кешка, – публичный дом срочно эвакуируется!

Продолжая выкрикивать апокалиптические угрозы и хохотать, Кешка аллюром обежал ресторанный зал, заколыхались огоньки свечей, вспыхнули ещё ярче, красные, жирногубые, жующие физиономии обречённо всплыли над тарелками и бутылками, готовясь к опрокидыванию столов и драке; напряглись и бравые полковники в чёрных кителях, но негласным уставом им вменялось забыть об офицерской чести, им нельзя было ввязываться в скандал.

– Что-то будет! – радостно возвестил Шанский.

Московский теоретик, невозмутимо затянувшись сигаретой, кивнул.

Сверкание золотых клыков, обтянутые синими джинсами ноги-ходули, мощная, коричневатая, как туловище мамонта, масса мохнатого индийского свитера… – в ресторан ворвалась стихия; Кешка был неукротим.

– Всеобщая экстренная эвакуация! Публичный дом в опасности! – всё громче орал он, обхватывая ручищами за талии и прижимая к себе – слева и справа – двух широколицых пунцовых официанток в мятых передничках и устремляясь вместе с ними, трясшимися от смеха, покорно перебиравшими толстыми ножками, на новый круг; бесшабашно-шумный забег не только бросал хулиганский вызов культурному реноме полузакрытого питейного заведения, но и помогал Кешке искать свободное место.