Дипломат - Джеймс Олдридж.

Кэтрин встала и подлила Мак-Грегору коньяку в бокал.

Своеобразная логика Эссекса задела Мак-Грегора за живое, и он беспокойно заерзал в кресле. – Меня удивляет, почему вы с такой уверенностью говорите о том, что произойдет в Иране, – сказал он.

– Судьбу Ирана не трудно будет решить в Нью-Йорке, – сказал Эссекс и небрежно откинулся назад.

– Вы можете строить планы о том, что произойдет в Совете безопасности, – сказал Мак-Грегор, – но не в вашей власти предопределить ход событий в Иране, в этом я уверен. Может быть, вам и удастся помешать урегулированию азербайджанского вопроса путем непосредственных переговоров, удастся осуществить в Нью-Йорке то, что у вас сорвалось в Лондоне. Может быть, не знаю. Но я твердо знаю, что все равно вам не удержать Ирана в полном подчинении, как бы вы ни хотели этого. Вы можете делать, что угодно. Можете ввести в Азербайджан тегеранские войска, можете разогнать новое правительство и подавить восстание, но вы все равно не помешаете азербайджанцам и иранцам восставать снова и снова, до тех пор, пока они не сбросят с себя иго развращенных правителей, помещиков, полиции, армии – всех сил угнетения, включая и нас, англичан. Никакими решениями Совета безопасности вы этому не помешаете. Все ваши решения не принимают в расчет самих иранцев, и в этом ваша грубейшая ошибка. Для вас иранец – это тупой крестьянин, неспособный разбираться в своих собственных делах, невежественный олух, поддающийся на любой обман, любые дипломатические трюки, готовый нести любое ярмо. При первом признаке протеста с его стороны вы обвиняете русских и бежите жаловаться в Совет безопасности. Но русские здесь не при чем. Это сам иранский крестьянин поднимает знамя восстания. Если бы кто-нибудь из вас хоть немного знал Иран, вам это было бы ясно. Да, это жалкие, забитые люди, с мозгами, одурманенными опиумом, но именно этих людей вы должны бояться. Их, а не русских. Быть может, это случится не скоро, будут еще провалы и неудачи, но рано или поздно иранцы вышвырнут нас вон, а заодно и посаженных нами продажных «дружественных» правителей. И для того, чтобы восстать, им совсем не нужны сложные политические стимулы, так что зря вы кричите о коммунистической пропаганде. В Иране нет мужчины, женщины или ребенка, который не страдал бы от помещичьего произвола, не был бы обращен в раба условиями своего труда, не являлся бы постоянной жертвой вымогательства продажных чиновников, не терпел бы побоев и грабежа со стороны полицейских и солдат. Крестьян разоряют ханские поборы, промышленные рабочие получают грошовую плату, недоедают и надрываются на работе. Почти каждый взрослый в Иране поражен каким-нибудь хроническим недугом, почти каждый ребенок чахнет от нищеты, болезней и грязи. Весь правительственный аппарат держится на взятках, воровстве и притеснениях, и напрасно было бы искать хоть тени справедливости в этой стране. Там нет ни настоящих судов, ни политических прав, ни представительного правительства, ни трудового законодательства, ни права на объединение, а есть только один путь к лучшей жизни – путь восстания, на который и вступили азербайджанцы и курды. Слава русским за то, что они открыли им дорогу к восстанию, и проклятие нам за то, что мы всеми силами пытаемся это восстание сорвать. Но нам это все равно не удастся, что бы там ни постановил Совет безопасности. Можете выжить русских из Азербайджана, можете вновь отдать его в руки тегеранских купцов и министров – все равно через некоторое время все начнется сначала, потому что вам не задушить стремления иранца самостоятельно решать свою судьбу. Не так уж он глуп и невежествен, чтобы не понимать своего положения. Не так уж он забит и запуган, чтобы бояться восстать. Не так уж он и бескультурен: язык, на котором он говорит, и то, что создано им на этом языке, свидетельствует, что в любой иранской деревушке можно встретить культуру более высокую, чем в отеле «Савой», пристанище дипломатов всего мира. Да, иранцы отсталы, бедны, грязны, но в этом больше всего повинно наше влияние, под которым мы вот уже более ста лет держим Иран. Но теперь наше время прошло. Эти люди доведены до отчаяния, и им теперь наплевать и на мудрецов из палаты общин и на интриганов из Совета безопасности. Они доведены до отчаяния, и об этом не мешает задуматься нам, привыкшим любыми методами отстаивать свою власть и свою нефть. Все это теперь обречено. И власть, и нефть, и влияние – все решительно. Чтобы только не оставить все это в наших руках, иранцы способны уничтожить весь Абадан, все нефтяные колодцы, все внешние знаки нашего присутствия и нашей силы. Они научились ненавидеть нас, и это означает начало борьбы, которой не остановить никакими решениями Совета безопасности. И мы проиграем эту борьбу – разве только нам удастся перебить всех иранцев, до последнего человека. Мы не можем не проиграть.

Теперь Кэтрин налила коньяку Эссексу, чтобы восстановить равновесие. Она не садилась, а стояла у огня между ними, словно ожидая конца этой дуэли. Так не могло продолжаться бесконечно, потому что развязка уже нависла в воздухе, и ни тот, ни другой не могли больше оттягивать ее. Когда наступило молчание, казалось, что вот-вот один из них сдастся, но Эссекс выпил коньяку и снова ринулся в бой.

– Мак-Грегор, – сказал он. – Никаких восстаний в Иране больше не будет, ручаюсь вам в этом. Мы вновь установим в Азербайджане тегеранскую власть, потому что мы не постесняемся пойти гораздо дальше, чем рискуют идти русские. Уже сейчас в Ирак направляется индийская дивизия, которая будет стоять там в полной готовности на случай каких-либо чрезвычайных событий в Иране. Иранская армия получила от американцев на десять миллионов долларов оружия. Вдумайтесь в это, Мак-Грегор! На десять миллионов долларов военной помощи – боеприпасов, пушек, самолетов, танков, транспортных средств – всего, что может понадобиться армии для поддержания закона и порядка в этой беззаконной стране! На что же могут рассчитывать ваши друзья, голубчик? Мы спасем Иран для демократии, и с русской угрозой там будет покончено навсегда.

В бутылке больше не осталось коньяку, и Кэтрин стояла между ними, нетерпеливо поглядывая то на одного, то на другого.

Мак-Грегору было не по себе, но он продолжал сидеть, хотя и съехал на самый краешек кресла.

– Если вы надеетесь, что эти десять миллионов долларов сохранят вам Иран, – сказал он, – вас ждет разочарование. Ни двадцать, ни тридцать миллионов долларов не сделают иранскую демократию лучше, чем она есть. Начать с того, что половину этих денег разворуют ваши иранские приятели – продажные министры и другие закадычные друзья Англии и Америки. А того, что останется, нехватит, чтобы внушить остальному иранскому населению веру в ваши добрые намерения. Иранцу не нужны американские автомобили и холодильники, ему нужна обыкновенная человеческая свобода. Таких стремлений не перекупишь американскими деньгами, и ваши друзья американцы, кажется, уже поняли это. Именно потому они предпочитают вкладывать свои доллары в военные материалы для спасения иранской демократии. Оригинальная демократия, для спасения которой требуются американские доллары и американские пушки плюс английские политические интриги! И при всем этом, даю голову на отсечение, что забитый, темный иранец все равно побьет вас. Можете не скупиться на пушки, но где вы возьмете людей, которые бы поддержали вас? Деньги и пушки означают только новую форму угнетения и ставят рядового человека лицом к лицу еще с одним врагом. Не слишком ли много врагов для рядового человека?

Мак-Грегор вдруг почувствовал усталость и резко оборвал свою речь. Эссекс сидел напротив, полузакрыв глаза, в позе безмятежного покоя. Мак-Грегор оглянулся на Кэтрин, но она смотрела на обоих враждебным взглядом; ее терпению тоже пришел конец.

Мак-Грегор встал, и оба вскинули на него глаза.

– Поздно уже, – сказал Мак-Грегор.

– Да, – колко согласилась Кэтрин.

– Мне, пожалуй, пора уходить, – сказал ей Мак-Грегор.

Она не отвела взгляда. – Вам, пожалуй, лучше остаться, – сказала она.

Оба молча повернулись к Эссексу.

Эссекс переменил позу в кресле. – Неплохо бы выпить кофе, Кэтрин, – сказал он.

Кэтрин встрепенулась, словно кто-то щелкнул пальцами у нее над ухом и вывел ее из забытья. – Только черный, – сказала она. – Молоко я допила за обедом.

– Я никогда не пью кофе с молоком, – сказал Эссекс, и Кэтрин ушла готовить кофе, оставив их вдвоем. Она потихоньку затворила дверь, словно боясь их потревожить, и в комнате без нее стало удивительно тихо.

Они не разговаривали. Мак-Грегор стоял на амритсарском ковре, а Эссекс точно врос в кресло каждой складкой своего безупречно скроенного костюма. Он скрестил руки, по старой привычке придерживая себя за локти. Мак-Грегор вдруг заметил, что и сам он точно так же придерживает себя за локти. Он перенял эту привычку у Эссекса. Это было очень удобно, не приходилось думать о том, куда девать руки, и Мак-Грегор не стал разнимать их, хотя Эссекс, взглянув на него, разнял свои и, улыбнувшись, полез в карман за трубкой. Видимо, он испытывал потребность закурить, но сделал это не выпрямляясь. Он все глубже и глубже уходил в свое кресло, как будто решил никогда его не покидать. Закурив, он откинул голову назад и выпустил продолговатое облако дыма, потом снова принял прежнюю позу и уже не шевелился, пока Кэтрин не принесла кофе.