Хаски и его Учитель Белый Кот, Том I - Жоубао Бучи Жоу

Я тоже могу быть голодным, мне тоже может быть больно, я тоже живой человек... — даже если сейчас его психика стала по-детски неустойчивой, Чу Ваньнин все равно пытался взять под контроль свои чувства. Он задыхался от рыданий, не давая им прорваться наружу, но его плечи дрожали, а из покрасневших глаз ручьем лились слезы.

Столько лет старейшина Юйхэн скрывал свои чувства. Никто не любил его, не желал стать его спутником, и он всегда делал вид, что для него это не важно. Безразличный к мирской суете, купающийся в благоговении толпы, старейшина Юйхэн привык идти по жизни один.

Однако стоило детской природе взять верх, как сердце не могло уже скрыть правду, и его хваленый самоконтроль рассыпался на мелкие кусочки под грузом тоски, что копилась годами.

Не то чтобы отношение людей не имело для него значения, просто многие вещи он делал, не предавая огласке.

Но так как Чу Ваньнин делал это молча, никто не замечал его попыток, никто не видел, как он тоскует в одиночестве.

Мо Жань смотрел, как трясутся от рыданий маленькие плечи младшего брата, и сердце его сжалось от жалости. Он потянулся к маленькой спине, но прежде, чем успел коснуться, получил довольно болезненный шлепок по руке.

— Маленький брат…

— Не трогай меня!

В конце концов, Чу Ваньнин привык быть сильным. Не имело значения в детской форме или взрослой, этот человек всегда оставался самим собой. Поэтому он яростно стер с лица слезы и вскочил на ноги. — Я иду спать, а ты можешь отправляться к своему младшему брату. И впредь держись от меня подальше!

— …

В порыве гнева он даже забыл, что Ши Мэй был старше Мо Жаня.

Мо Жань открыл рот, чтобы ответить, но громкий хлопок закрывшейся за Чу Ваньнином двери лишил его надежды объясниться.

Вот только в Заоблачном Павильоне было всего две спальни. Мо Жань планировал, разместив Ши Мэя в одной спальне, потесниться вместе с младшим братом в другой. Теперь, когда Ся Сыни разозлился и заперся во второй комнате, вряд ли стоило надеяться, что ему позволят войти. После упреков и слез Ся Сыни ложиться в постель с Ши Мэем он точно не собирался. После всего случившегося Мо Жань все еще был смущен и расстроен, и ни о какой ночной романтике не могло идти и речи. В оцепенении он еще долго сидел под цветущим персиковым деревом, сжимая в руках маленький горшок с остатками выварившегося супа. Наконец, тяжело вздохнув, Мо Вэйюй поднял руку и отвесил сам себе увесистую оплеуху:

— Сволочь!

Той ночью Мо Жань решил, что небо — тоже вполне хорошая крыша, а земля — прекрасная циновка. Лежа на ковре из опавших цветов персика, он рассеянно смотрел на звезды и вспоминал…

— Братишка… Ши Мэй… Учитель… Сюэ Мэн… ложный Гоучэнь в озере Цзиньчэн… Чу Сюнь и его сын в иллюзорном мире…

Смутные тени минувших событий мелькали перед его глазами. Где-то в глубине души он чувствовал, что было во всем этом что-то неуловимо неправильное, но никак не мог ухватить суть. Эта мысль мелькнула подобно вспышке и растаяла в ночи, напоенной ароматом пышно цветущих персиковых деревьев.

Мо Жань поднял руку, поймал опавший лепесток и сквозь него посмотрел на луну, цвет которой сегодня напоминал о мертвой душе, ищущей успокоения.

Ему показалось, что он снова вернулся в прошлое, в тот самый миг, когда он лежал в приготовленной для себя могиле и смотрел на падающие лепестки. В тот день все цветы на горе обесцветились, и их аромат исчез.

Последнее, что он помнил, это падающие цветы яблони…

Цветы яблони…

Почему, если в прошлой и этой жизни Мо Жань так любил Ши Мэя, он похоронил себя под яблоней рядом с пагодой Тунтянь, в том самом месте, где впервые увидел Чу Ваньнина?

Многое из того, что он делал в прошлой жизни, теперь пугало его самого. После возрождения чем дольше он жил, тем больше не понимал, почему тогда был так жесток, зачем творил все эти зверства.

Вырезал целые города, унизил и довел до смерти Учителя... заставил Чу Ваньнина делать все те вещи…

Мо Жань выкинул лепесток, положил руку на лоб и закрыл глаза.

Только что младший брат сказал: «Я тоже могу быть голодным, мне тоже может быть больно, я тоже живой человек». Эти слова снова и снова звучали в его голове и, хотя их произнес маленький брат, но в этот момент перед мысленным взором Мо Жаня возник образ другого человека.

Одежды этого мужчины были белы, как первый снег, но в одно мгновение они превратились в алое одеяние феникса, совсем как то, что было на нем в день их призрачной свадьбы в мире грез.

«Я тоже человек…»

Мне тоже может быть больно…

Мо Жань…

Мне больно...

Мо Жань вдруг почувствовал, что его сердце сжалось так сильно, что ему стало трудно дышать. Холодная испарина выступила на лбу, казалось, вот-вот что-то вырвется изнутри.

Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох.

— Прости меня… — почти беззвучно.

Он не знал, к кому были обращены эти слова: к Маленькому учителю или все-таки к тому старому другу[74.4] в алом одеянии феникса…

В это время в спальне Ши Мэй поднялся и сел на кровати. Не зажигая лампу и не обуваясь, юноша тихо подошел к окну. Он нашел глазами спящего под персиковым деревом Мо Жаня, который одной рукой все еще сжимал глиняный горшок. По пустому взгляду темных глаз было невозможно понять, о чем он думает.

На следующее утро Мо Жань проснулся на ковре персиковых лепестков. Поморщившись, он вдохнул свежий утренний воздух и сладко потянулся, собираясь встать. В этот момент резкий визг нарушил мирную тишину Заоблачного Павильона:

— Аааааа!

Мо Жань потер глаза и одним рывком поднялся с земли. От картины, открывшейся его взгляду, кровь застыла в жилах.

Пятнадцать лучших стражей юйминь, отвечающих за охрану Заоблачного Павильона, разделили участь Восемнадцатой. Все они были задушены, вокруг шеи каждой мертвой юйминь была обвита пылающая алым ивовая плеть.

Цзяньгуй!

Пятнадцать юйминь были развешены на персиковых деревьях вокруг Заоблачного Павильона. Алые рукава их одежд развевались на ветру, длинные юбки едва касались земли. Они были похожи на выставленные кем-то напоказ срезанные цветы. Зрелище было ужасным, но и не лишенным особой мрачной эстетики.

Служанка-юйминь, которая принесла гостям завтрак, все еще продолжала вопить. От ужаса и рыданий ее трясло, плетеная