Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 6-7 - Генрик Сенкевич

После обеда явился Коповский, бывавший почти ежедневно, и оказался на даче единственным, кому известие о помолвке не доставило никакого удовольствия.

В первую минуту невольное изумление изобразилось на его лице.

— Вот никогда бы не поду мал, что панна Линета согласится пойти за пана Завиловского, — сказал он.

Основский, подтолкнув Завиловского, подмигнул ему с плутовской миной.

— Видишь? Говорил я тебе вчера, что он к Линете неравнодушен.

Лишь поздно вечером покинул Завиловский виллу Основских. Дома он, однако, не стихи сел писать, хотя внутри у него все так и пело многострунной арфой, а засел за корреспонденцию и счета, с которыми не сумел управиться днем.

В конторе это на всех произвело большое впечатление, и когда Бигели явились к Основским с ответным, а к пани Бронич — с первым своим визитом, Бигель не преминул высказаться по сему поводу.

— Стихи пана Завиловского вы имели возможность оценить, а вот какой он добросовестный человек, наверно, не знаете. Говорю об этом потому, что в наше время это большая редкость. Пробыв тогда у вас целый день и не попав в контору, он вечером пришел, велел ночному сторожу открыть, забрал с собой книги, счета и дома сделал все, что нужно. Приятно сознавать, что имеешь дело с человеком, на которого можно положиться.

Но тут добропорядочный совладелец торгового дома «Бигель и Поланецкий» заметил, к своему удивлению, что эта высшая, по его мнению, похвала не производит должного впечатления.

— Ах, мы надеемся, пан Завиловский подыщет себе в будущем занятие, больше отвечающее его дарованию и положению, — заметила пани Бронич довольно кисло.

Вообще обе стороны чувствовали себя во время визита несколько скованно. Правда, Линета Бигелям понравилась, но, уходя, он шепнул жене: «Как, однако, роскошно они живут!» Обитатели дачи показались ему людьми, чья жизнь — непрестанное празднество, то есть вечное безделье; но он не обладал способностью быстро выражать свои мысли.

— Да, да!.. Люди, безусловно, хорошие! — повторяла после их ухода тетушка Линете. — Да! Прекрасные люди! Я убеждена. Да! Конечно!..

Она словно чего-то не договаривала, но «Лианочка» поняла.

— Ведь они ему не родня, — сказала она.

Но спустя несколько дней откликнулась и родня. Завиловский, который так и не попросил у старика прощения, несмотря на тетушкины уговоры, получил письмо такого содержания:

«Господин Забияка! Напрасно ты на меня накинулся, я не хотел тебя обидеть, просто привык говорить, что думаю, — мне, старику, это простительно. А тебе, наверно, уже сказали, что я и в глаза не называю твою невесту иначе, как „венецианским бесенком“. Кто же тебя знал, что ты влюблен и собрался жениться. Я про то узнал только вчера и тут-то понял, почему ты чуть глаза мне не выцарапал; но поскольку забияки мне больше нравятся, чем размазни, а из-за подагры, будь она неладна, сам прийти не могу тебя поздравить, зайди к старику, который искренней к тебе расположен, чем ты думаешь».

Получив письмо. Завиловский в тот же день поспешил к старику. Тот принял его радушно, и, хотя без воркотни не обошлось, старый правдолюб на этот раз понравился Завиловскому, и в душе его отозвались родственные чувства.

— Благослови тебя бог и пресвятая богородица, — сказал ему старик. — Я мало тебя знаю, но наслышан, и рад был бы о других Завиловских услышать что-нибудь новое. — Он потряс его за руку и подмигнул дочери: — Гениальный, вот бестия, а? — Перед уходом же спросил гостя: — Ну, а Теодор? Препятствий тебе не чинил?

Завиловский рассмеялся; будучи художником, он обладал сильно развитым чувством юмора и комедию с Теодором тоже находил забавной.

— Нет. Напротив, он был на моей стороне.

Старик покачал головой.

— Да, он чертовски проницателен, этот Теодор! Будь с ним начеку, не то впросак попадешь!

Высокое положение в обществе и богатство старика Завиловского до того импонировали тетушке Бронич, что она на другой же день отправилась к нему с визитом, чуть ли не благодаря за оказанный родственнику любезный прием.

— Вы что, за бурбона меня считаете? — вспылил неожиданно старик. — Да, говорил, не отпираюсь: бедные родственники — наказание господне, а вы услышали и вообразили, будто я бедность ставлю им в вину. Плохо вы меня знаете! Обедневший шляхтич чаще всего пройдохой становится, вот что, да, примите это к сведению. Такой уж наш польский характер, вернее, наша бесхарактерность. А Игнаций, — это все в один голос говорят, — хоть и гол как сокол, а человек порядочный, за то его и люблю.

— Я тоже его полюбила! — ответствовала пани Бронич. — Так вы будете на обручении?

— C'est decide[106]. На носилках велю себя отнести, но буду!..

Тетушка вернулась в приподнятом настроении и за завтраком, не удержавшись, стала строить планы, которые подсказывало ей разыгравшееся воображение.

— Старик Завиловский — миллионщик, — говорила она, — и очень стоит за свою родню. Я ничуть не удивлюсь, если он — ну не все состояние, но приличную его часть — завещает нашему Игнацию. Или одно из своих имений на Познанщине на него перепишет. Да, ничуть не удивлюсь.

Ей никто не возражал: в жизни всякое бывает. И после завтрака она обняла Лианочку, шепнув ей:

— Ах ты, помещица моя!

А вечером повела разговор с Завиловским.

— Не удивляйтесь, что я во все мелочи вхожу, это так естественно, я ведь ваша мама. Так вот, хотелось бы мне знать, какое вы колечко выберете для Лианочки? Оригинальное, наверно, какое-нибудь? На помолвке столько народу будет. И потом, вы даже не знаете, как трудно этой девочке угодить. Она даже в мелочах такая взыскательная, у этой девочки есть вкус, о, еще какой!

— Я хочу, чтобы камни означали своим цветом веру, надежду и любовь. Ведь она — моя надежда, моя вера и любовь! — отвечал Завиловский.

— Прекрасная мысль! Вы уже говорили об этом с Лианочкой? Знаете что? Пусть в середине будет жемчужина в знак того, что она сама — жемчужина. Сейчас в моде всякие символы. Не помню, говорила я вам, что Свирский — художник тот, который давал ей уроки рисования, — называл ее «La perla»? Кажется, говорила. Вы с ним незнакомы? Вот и он тоже… Юзек сказал, он не сегодня завтра приезжает. Значит, так: сапфир, рубин, изумруд, а в середине жемчужина?.. Да, и Свирский тоже… А вы будете на похоронах?

— На чьих похоронах?

— Букацкого. Юзек сказал, Свирский его прах привезет.

— Я не был с ним знаком, ни разу его не видел.

— Тем лучше. Лианочка рада будет. Мне он, прости господи, никогда не был симпатичен, а Лианочка, та просто терпеть его не могла. Девочка довольна будет колечком, а мне большего и не надо.

А «девочка» довольна была жизнью, не только колечком. Роль невесты все больше нравилась ей. Настали чудесные ясные ночи, и они рядышком сидели на балконе, любуясь листвою в причудливом лунном свете, блуждая взором по усеянному звездными роями небосводу, по серебристой пороше Млечного Пути. Акация под балконом, как гигантская кадильница, источала дурманящий аромат. Все желания засыпали, а души, убаюканные тишиной, словно сливались с бездонным ночным простором, сами лучась его чистым светом, трепетным лунным сиянием. Так, рука в руке, сидели они в забытьи, полусне, отрешась от себя и бессознательно ощущая лишь всеобщее счастье бытия, всеобъемлющее sursum corda[107].

Очнувшись, возвращаясь к действительности, Завиловский понимал: такие мгновения, когда сердце преисполняется пантеистической любви ко всему и бьется в унисон с общим, единым гармоническим ладом всей вселенной, суть высшее счастье, которое, продлись оно, стало бы губительно в своей безмерности для одного человека. Но после смерти, с избавлением от телесной оболочки, мгновения эти сольются в вечность — так он, идеалист в душе, представлял себе потусторонний мир, где ничто не исчезает и все монады человеческие соединяются, связуются в общей гармонии.

Линета не могла воспарить так высоко, но тоже упивалась головокружительным полетом его чувств, тоже была счастлива. Женщина, даже не любя другого, любит его любовь и самое себя, свою роль в ней и оттого с радостью переступает порог супружества, благодарная мужчине, который открывает перед ней новые жизненные горизонты. А Линете столько твердили про ее любовь, что в конце концов убедили в этом.

И когда Завиловский спросил ее однажды, уверена ли она в себе, своей любви, она в ответ простерла к нему обе руки, словно от избытка чувств.

— О да! Теперь я не сомневаюсь, что люблю!

Он, как святыню, поднес ее тонкие пальчики к губам, глазам, ко лбу, но ее слова встревожили его.

— Почему же «теперь»? — спросил он. — А раньше ты разве когда-нибудь сомневалась?

Панна Кастелли подняла свои черные глаза и задумалась; потом улыбка тронула ее губы и на щеках обозначились ямочки.