Свет в окошке. Земные пути. Колодезь - Святослав Владимирович Логинов

раз семью встретил, в кибитке. Так там хозяйка серьги сняла и в ведро по серёжке положила. Я не хотел, но она ни в какую обратно не взяла. С тех пор есть у меня серёжки с яхонтками. Был бы помоложе — знал бы, куда их деть, а так — лежат без дела.

Старик помолчал раздумчиво и заговорил уже о другом:

— Так-то посмотреть, я и впрямь богатый человек, ни в чём себе не отказываю, всякую мелочь деньгами покупаю. А куда оно, богатство-то? Я тут один сижу, как бирюк. Раньше хоть старушка из деревни прихаживала, бельё мыть, дом в порядок привести. Убогая она, а всё словом перекинешься — и дышать легче. Так и ту попище хворостинский запугал — теперь не ходит.

— Одному всегда неладно, — признался Семён. — По себе знаю. В неволе вроде и людей рядом много, а все чужие. Хуже, чем один.

— Во-во… Понимаешь… — Старик поглядел пристально и тихо сказал: — Остался бы ты тут со мной. Вместе бы людей поили. А то невмоготу одному. Я ведь на деле не святой, скорбное пустынное житие не по мне. Моченьки нет.

«Не отпустит!» — пала безысходная мысль.

Семён сполз с лавки, стукнулся лбом о свежевымытые плахи пола:

— Батюшка, милостивец! Христом-богом прошу: не держи! Душа по дому плачет. Семья у меня под Тулой осталась. Дозволь родителев посмотреть, с братом повидаться. Жена тоже… Пожалуй, государь, заставь бога молить, отпусти!..

Дед Богдан вскочил, захлопотал вокруг Семёна:

— Да кто ж тебя держит, чудной человек? Я так попросил, спроста, а коли не лежит сердце, я неволить не стану. Хоть завтра с утра иди.

Семён бесперечь кланялся, словно китайский болванчик, какого довелось видеть в Кашгаре. Слов не было.

Дед Богдан, видно, тоже прочувствовался и сказал, чтобы скрыть смущение:

— А сегодня-то поможешь мне воду таскать, ежели придётся?

Семён с готовностью вскочил:

— Конечно сделаю! Ты только объясни как — я всю Сухону перетаскаю!

— Ишь как распалился! — усмехнулся дед. — Сухону побереги, жалко, чать. А как я это делаю — самому дивно. Иду — и вот уже там. Потом обратно поворачиваю — и уже тут. Дело неведомое, дорогу нахожу, словно собака носом. Иду к людям: глядь — вокруг степь. Иду домой — а дом уже рядом. Божий промысел, должно полагать. Всемогущему не трудно.

— А не страшно? — оторопело спросил Семён.

— Вот и я о том, — улыбка потонула в клочковатой стариковской бороде, — мне-то, старому, в привычку, а свежему человеку, поди, боязно. А мы с тобой вот как сделаем: ты будешь ворот крутить, а я с вёдрами похожу. Так ладно будет?

— Ладно…

— Вот ближе к вечеру и сходим, раньше не надо, дело молитвенное, не суетное. А завтра с утречка пойдёшь в свою Тулу.

Когда солнце начало клониться к еловым вершинам, дед Богдан взял вёдра и пошёл на гору к колодцу. Семён был готов задолго до того. Помылся у ручья, расчесал гребешком волосы, старательно помолился перед образами. Потом бездельно сидел, томился, как невеста перед венцом. Оно и понятно: дело небывалое. Так просто идти негодно, и как готовиться — неясно. Словом, мука мученическая, будто казни ждёшь. А дед Богдан до последнего рукодельничал, лапоть подковыривал да мурлыкал под нос песню: «А в ту пору Рязань слободой слыла…» Ему-то что — не привыкать. Хотя, кажись, и он волнуется: зачем иначе с лаптем возиться? По его доходам можно и козловые сапожки таскать. Впрочем, чужая душа — потёмки. Может, просто жалко деду денег на сапоги, жадность придушила. А кто осудит? Дед, по всему видать, жизнь в скудости провёл, вот и бережёт среди богатства старые лапотки. Кто нового не видал, тот и ношеному рад. А ещё может статься, что в тех лаптях вся сила, без них не пройти по волшебной дорожке. Не тебе знать, Сёмка, помалкивай, жди знака. А как кивнёт дед — вставай и иди, куда хозяин велит.

К колодцу Семён подходил затая дыхание и с молитвой на дрожащих губах. Думал ли, что так-то страшно по воду ходить?

Ни бадью, ни цепь дед Богдан не прятал, оставались при колодце. И когда Семён ухватился за ручку ворота, всякая боязнь пропала, тем паче что на этот раз лесная даль никуда не делась, Семён по-прежнему видел себя на холме. Оставалась работа, а это вещь знакомая. Семён духом выдернул первую бадью, наполнил вёдра. Старик подхватил их и разом, едва шагнув, скрылся. И через минуту явился снова — Семён едва успел вторую бадью вытащить.

— Будет дело, — произнёс он. — Там народу сотни две, и все на коленках. Видать, не только вас метель песчаная задела. Одному мне и не справиться бы. Крути веселей!

Семён ухватился за ворот.

Казалось бы, много ли делов — бадейку воды вытащить? А ежели дюжину? А две? Да ещё если время торопит, и дед Богдан поспешает, словно мальчишка, подгоняя помощника: «Живей, засоня!» Тут бояться некогда, успевай поворачиваться. Только станет бадья на бревенчатый край, приходит пора воду переливать. Кучка мокрого серебра росла на приступке, и Семён опять засомневался: для людей бегает старик или для денег?

— Притомился?.. — Дед Богдан сотворился из воздуха, горячая сухость подула ему вслед, напомнив о далёких пустынях.

— Не-е! В самый раз!

Новые монетки звякнули в общую кучу.

— А то давай ты с вёдрами сходи, а я покручу покамест.

— Я лучше тут…

— Давай, давай, не увиливай! Взялся, так всю науку должен превзойти. Назвался груздём — полезай в кузовок.

Семён покорно нагнулся за вёдрами, слабея ногами, сделал шаг, другой… Ничто вокруг не менялось. Приминалась под ногами трава, синел вдали лес, остывающий воздух сладко па́хнул клеверами — всё было здешнее, ничто не напоминало о чужедальних местах.

— Не вышло, — огорчённо произнёс дед Богдан. — А я надеялся, раз ты сам оттуда, то сможешь помощником стать. У меня-то уже сила не берёт…

— Я крутить буду! — виновато произнёс Семён. — Сколько надо, столько и буду.

— Кру-ути!.. — Дед подхватил вёдра и исчез.

Семён, обрадованный, что не пришлось вновь ввязываться в колдовство, с готовностью ухватился за ворот, и лишь потом понял, что неловко посулил старику остаться при нём и вечно тягать из колодца воду.

Страшна судьба Аль-Биркера: быть в рабах у собственной судьбы потяжелее, чем таскать ошейник. А слово не воробей, и никто за язык не тянул.

Семён не помнил, как и сколько воды вытащил он из тёмной глуби колодца. В душе было черней и бездонней.

А потом дед Богдан глянул на небо, произнёс: «Кажись, всё