Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо - Михаил Салтыков-Щедрин

Изобличая эксплуататорскую, «чистоганную» природу «чумазовского» столпования, Салтыков, провозгласивший неустранимость «поворотов» истории, выражает надежду на то, что со временем «изноет и мироедский период». «Бессознательность», «хлопание глазами» — это главное условие крепкого стояния столпов — постепенно уступает место «пониманию» (Ленин определит позднее эту тенденцию пореформенной эпохи как «пробуждение человека в «коняге»[251]). Разуваеву, предрекает писатель, «предстоит столповать» в такое время, что даже и мелкоте приходит на ум: а что, ежели этот самый кус, который он к устам подносит, взять да и вырвать у него?». «Расчет» неизбежен; в исторической перспективе Разуваев — «пропащий человек».

Понятие «мелкота» лишено у Салтыкова классовой определенности; его предсказание не обосновано осознанием того, что «только развитие капитализма и пролетариата способно создать материальные условия и общественную силу для осуществления социализма»[252]. Тем не менее салтыковская сатира глубоко раскрывала «антагонистичность русского общества», боролась «против самой организации общества, порождавшей антагонистичность»[253].

Отстаивая радикально-демократические преобразования, Салтыков, подобно другим «шестидесятникам», не сознавал, что объективным смыслом этих преобразований была расчистка путей для буржуазного развития страны. Все его помыслы были направлены в сторону социалистического жизнеустройства.

Ленин отмечал, что протест народников против капитализма, сам по себе «совершенно законный и справедливый», «становится реакционной ламентацией»[254], когда ими «игнорируется, замалчивается, изображается случайностью»[255] буржуазное развитие, когда они встают на путь «мечтательного преувеличения значения общины»[256], на путь «мещанской утопии», относительно «нравственного», якобы лишенного буржуазности, «мелкого самостоятельного хозяйства»[257]. Для Салтыкова подобные «игнорирования», «преувеличения», «утопии» не характерны.

В «Убежище Монрепо» Салтыков успешно продолжил разработку давно занимавшего его творческое сознание «нового типа» — «третьего члена» русского пореформенного общества, создал выразительные образы кабатчиков и кулаков (Прохоров, Колупаев, Груздев, Разуваев). «Молодая буржуазия» показана преимущественно в плане ее социально-экономического конфликта с дворянским «старокультурнымчеловекомсреднегопошиба». Однако, верный жизненной правде, Салтыков не упускает из виду и другой, «мироедский» план.

Образы «мироeдов» из «Убежища Монрепо», среди которых, несомненно, выделяется колоритная фигура «лихого купчины» Разуваева, непосредственно примыкают к героям цикла «Благонамеренные речи». Ближайшее родство Деруновых, Разуваевых, Стреловых, Груздевых как социальных и литературно-сатирических типов вполне очевидно. Печатью общности отмечены их «биографии», характеризующие фамилии, портретные зарисовки с неизменным мотивом «цветения» и наружного благообразия, речь. Общим является и отрицательный вывод писателя относительно притязаний Деруновых и Разуваевых на роль защитников «священных принципов» и «союзов». Они ничего не утвердят, резюмирует автор и «Благонамеренных речей» и «Убежища Монрепо»; бесчувственные и беспринципные, руководствующиеся исключительно интересами наживы, они являются фактически «самыми злыми и отъявленными отрицателями» тех «алтарей», «ревнителями» и «столпами» которых объявляют себя.

Колупаев и в известной степени Разуваев представлены сатириком не только как индивидуализированные образы, но и как нарицательные имена, характеристичные обозначения людей деруновской генерации.

Сатирическая выразительность, емкость, «собирательность» «разуваево-колупаевского типа», засвидетельствованные уже современниками писателя[258], закономерно превращают его в тип нарицательный, в символ буржуазного хищничества вообще. Неоднократно использовал образы Разуваева и Колупаева в своих работах и выступлениях В. И. Ленин[259].

«Чумазый» Салтыкова — яркая иллюстрация к ряду известных характеристик буржуазии авторами «Манифеста Коммунистической партии».

Своеобразным «знакомым незнакомцем» представлен в «Убежище Монрепо» становой Грацианов, внешне претерпевший большие изменения по сравнению с дореформенным «куроцапом», но внутренне оставшийся прежним держимордой, услужливым исполнителем «топительных» предначертаний правительства. Новая «становая система», которую он осуществляет, характеризуется дальнейшим усилением полицейского произвола, утверждением таких беспардонных форм «внутренней политики», как соглядатайство и сыск.

С большим сатирическим мастерством обрисован в «Убежище Монрепо» сельский батюшка — «платный наемный работник»[260] господствующего режима, союзник Грацианова и столпов-кабатчиков.

Образы Грацианова и «батюшки» продолжают линию «новейших» бюрократов и «охранителей» из «Благонамеренных речей» (Колотов, Терпибедов, отец Арсений), еще более выявляя тесную связь этих циклов (в очерке «Охранители» встречается, кстати, и само слово «Монрепо» — см. т. 11, стр. 57).

В системе художественно-публицистических обобщений «Убежища Монрепо» есть еще одно, получившее собирательное обозначение, — «серыйчеловек». С ним связан один из давних и «больных» для писателя вопросов — вопрос о народе.

Положение «серого человека» безотрадно: он «изнывает в тенетах круговой поруки», он «изнемогает от нищеты, поборов, недостатка питания, тесноты жилищ», он «ужасно задавлен». Эксплуатация облегчается тем, что «серый человек» находится под «игом невежественности» и «бессознательности». С болью констатирует автор «Убежища Монрепо» отсутствие у «простеца» (по терминологии «Благонамеренных речей») классового самосознания, что нередко делает его «увеселителем» «разноплеменных хищников» и даже «опорой» существующего порядка («потому что, — как свидетельствует Грацианов, — мужичка в какую сторону хочешь, туда и поверни»).

Задача вызволения крестьянства из-под ига бессознательности может быть решена путем сближения с народом передовой интеллигенции («мыслящего человека»), путем революционного просветительства, чуждого консервативно-либеральных заигрываний с «меньшей братией».

Досужие просветительные поползновения дворянского либерала, так или иначе приспособляющего «свои действия к вкусам и идеалам станового», в лучшем случае оказываются бесполезными. Изображать же «подвижников», с их «полным непрерывного горения существованием», тогда, когда только «самые обыкновенные представители культурной массы», их действия и помыслы могут быть «свободно исследуемы», не представлялось писателю возможным. «Новый человек», с его протестом против настоящего, с его идеалами будущего, — как заявлял Салтыков еще в «Дневнике провинциала», — «самою силою обстоятельств устраняется из области художественного воспроизведения…» (см. т. 10, стр. 527).

Но именно «подвижники» способны «возвыситься до той сердечной боли, которая заставляет отождествиться с мирскою нуждою» и без которой немыслимо святое дело «исцеления» серого человека.

Актуальность и содержательность проблематики «Убежища Монрепо» сразу же привлекли к нему внимание тогдашнего читателя. В 1878–1880 годах — в период журнальной публикации произведения и выхода в свет отдельного издания — в периодической печати (не только столичной, но и провинциальной) появилось много литературно-критических откликов[261].

Большинство из них составляют сочувственные отзывы (рецензии и заметки в обзорах «текущей литературы») либерального толка[262]. Однако положительные оценки нередко соседствуют тут со всевозможными оговорками, двусмысленными комплиментами, откровенным непониманием или искаженным толкованием идейного замысла и творческого метода «маститого сатирика». Особенно показательны в этом отношении отзывы В. Буренина в «Новом времени» (1879, №№ 1080 и 1259). Встречаются в либеральной печати и враждебно-отрицательные отклики («Русск. мир», 1878, № 231; «Новости», 1879, № 228; «Петерб. листок», 1879, № 198; «Новое время», 1879, № 1294; «Газета А. Гатцука», 1879, № 48).

Несколько статей, посвященных «Убежищу Монрепо», появилось в «толстых» журналах.

Меткость нового «щедринизма», давшего заглавие всему циклу, была отмечена критикой. «В этом слове, — свидетельствовал Евг. Марков, — заключалось все: и поверхностная игривость отношений к такому серьезному предмету, как монополия землевладения; и маниловская буколика, навеянная плохими французскими книжками и еще более плохими гувернантками; и самообожающий эгоизм, наивно воображающий всех счастливыми, когда счастлив он сам, не подозревающий пред собою никакого серьезного долга, никакой возможности серьезного будущего, добродушно мечтающий только о своих радостях, только о своем покое <…> В широком смысле Монрепо — это унаследованные от крепостнического дворянства наша всесословная духовная вялость, наше ничтожество труда и воли, наше отсутствие твердых общественных идеалов, наше малодушное запирание себя в раковину пустых личных интересов <…> Монрепо — это вся наша культурная Русь».