История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

Георгиевский проспект… В последний раз я их видела (в годы лихолетья!) во время германского, литовского и большевистского занятия, а теперь в лучах августовского солнца все было так нарядно, так красиво! Мы обедали у Шванебах, которые собирались надолго в Париж. Дэби, все такая же «обаятельная» сильно пополнела и похорошела. Федор Федорович был все также пискляв и суетлив. Он настоял, чтобы я сверх частной расписки выдала ему нотариальную расписку в том, что я получила от него долг в десять тысяч, полученные мной с Симой. Об этом он послал мне и всем родным еще в Либаву (!), и я еще из Либавы должна была ее выслать ему, понятно, не добавляя, что присланные им «те же пятисотки» через три года уже ничего не стоили!

Приехал брат Дэби и С. М. Кехли из деревни. Он снял в аренду имение Тараново, майорат Эксэ в Лидском уезде, и был очень занят хозяйством, так же, как и жена его Ольга Дедар (рожденная Эксэ), все так же влюбленная в него. К обеду вышла и сама Мария Дмитриевна Эксэ, мать, теперь совершенно слепая, но как всегда любезная и внимательная. Я улучила минутку остаться с Дэби одной на балконе. По словам Дмитрия Адамовича, это она вовремя предупредила их о готовящемся декрете в виду ее больших связей в земельных учреждениях. «Неужели ожидается такой декрет? Неужели нельзя было меня дождаться? Писали купчую в начале июня, а ведь в мае уже была моя виза в Риге?» – допрашивала я. Дэби подтверждала: «Да, польское правительство конфискует земли русских… Советских тем боле…»

11/24 августа вечером, день рождения Димы, которому минуло в этот день 26 лет, поезд наш остановился на станции Глубокое!.. В темноте мелькнуло несколько знакомых лиц: евреев местечка, Макарихи… Мы торопливо прошли к ожидающей бричке у крыльца. Юрка (!) сидел на козлах, а у меня билось сердце, как никогда. Я боялась потерять сознание. Но свежесть августовской ночи придала мне силы перебороть себя. Лошади полетели… До усадьбы пять минут. Аллея к подъезду темная; густые деревья казались еще выше. С обеих сторон горели плошки и фонарики до самого подъезда и веранды; и сама веранда была вся расцвечена разноцветными фонариками и обвита гирляндами. В столовой был накрыт ужин, стояли блюда с цыплятами, цветной капустой, воды с фруктами. Кроме «детей моих», за столом было два незнакомых мне еще лица: Адриан, одна из теток Димы, вдова Герасимова, дочь той tante[334] Therèse Кондрацкой, у которой Дима с матерью обыкновенно проводили лето в Каменец-Подольске, эми грантка, и тот Гевлев, с женой которого я познакомилась в Риге – маленький, седенький, лысенький, возраста неопределенного, бывший капитан, теперь тоже эмигрант, занимавшийся отчетами и делами в имении. Это он с Адриан устроили такую иллюминацию и приготовили такую встречу. Также и в саду они оба распорядились тщательно вымести дорожки и оправить все цветники.

Когда я на другое утро вышла на веранду и в сад, меня совершенно поразили чистота и порядок. Ведь я уехала в 1918 году, когда немцы отходили, все возвращая большевикам, и тогда немецкий штаб покидал усадьбу в невозможном виде после трех лет военного постоя! Я теперь ожидала найти усадьбу сильно изменившуюся, но она была еще красивее! Веранда и подъезд – новые, дом отремонтирован, сад не только цел, но страшно разросся, и яблони сплошь покрыты фруктами. Все дворовые постройки также приведены в порядок. Стояли лишь, как после пожара, каменные стены амбара без крыши. Отступая, поляки взорвали его со всем оставленным в нем имуществом (в 1919 году), да сгорел хозяйственный двор. Но следы его были совершенно заметены разбитой по нем плантацией земляники. Все мостики в саду были новые и заново окрашенные. Были возобновлены все изгороди, поставлены при въезде в аллею к дому новые ворота, а при въезде в нее стоял столб с плакатом, что усадьба принадлежит Дмитрию Масальскому, а живущих в ней было указано 150 душ (так же, как помнится у нас было до войны). […][335] выметены, цветники полны цветов, все мостики возобновлены и выкрашены заново так же, как и ворота при въезде. Возобновленным и свежевыкрашенным был и балкон, и подъезд. И хотя каменный амбар был взорван отступавшими в 1919 году поляками, но запрятанные зеленью за решеткой сада его развалины не портили вида; конный двор и прачечная Антоси тогда же, но все следы пожарища были закрыты земляничной плантацией, уже приносившей доход. То были разведены кустики той крупной и белой земляники, которую Витя привез из Вильны в день объявления войны. Погибли поколения людей, города со всеми ценностями были сметены с лица земли, а кустики земляники, затоптанные конскими обозами, всё-таки выжили!

С невыразимой радостью с раннего утра того счастливого дня 12 августа я обходила с Димой каждый участок усадьбы: он с гордостью показывал мне то, над чем он работал с такой любовью. Слезы счастья и умиления поднимались у меня к глазам: этот худенький тихий мальчик (в этот день ему уже минуло 25 лет, но совершенно безусый он казался гораздо моложе своих лет), этот скромный, бледный Димочка так восстановил все то, что за эти десять лет было погублено, казалось, безвозвратно. Как было отблагодарить его?!

К полдню стали являться визитеры, и день прошел в приеме и разговорах с ними. Много пережили глубочане за эти годы, когда городок переходил из рук в руки семь раз. Уже после войны сгорела часть города, но высланные американцами солидные суммы на помощь восстановили ту часть города лучше прежнего. Теперь уже жилось гораздо легче, опять кипела торговля, по всему нашему участку, прилегающему к городу, были разбросаны хутора. Заботливо расспрашивали меня, как мне жилось в России и дивились, что я не жалуюсь и будто даже не стараюсь тогда, когда все мои – ушли! Да, это ужасно…, но что, что же мне было делать – incurable[336]!

Одним из первых пришел ко мне или, вернее, притащился мой бедный Макар с забинтованной головой. Он страдал воспалением ушного нерва, страдал уже давно. Энергичный наш Макарыч стал почти калекой, поседел, осунулся, одно время даже терял способность речи. Красивое лицо его исказилось от страданий. Болезнь его была неизлечима и могла кончится, говорили доктора, самоубийством, до того страдания его были безнадежны и невыносимы. Теперь летом он временно чувствовал себя легче и уже принялся за постройку второго этажа бетонного дома нотариуса у Дашицкого тракта. Благодаря своей болезни, он, по-видимому, помирился со своим изгнанием, так поразившим и