Американская трагедия - Теодор Драйзер

И тут Мейсон посмотрел на присяжных, словно говоря: „Сами видите!“

— Наверно, я об этом просто не подумал, — повторил Клайд.

— Исчерпывающее объяснение, по-моему, — язвительно заметил Мейсон и затем продолжал на всех парах: — Надо полагать, вы вряд ли помните и расход в тринадцать долларов двадцать центов на завтрак в „Казино“ девятого июля — на другой день после смерти Роберты, — так, что ли?

Мейсон был драматичен, быстр и напорист и не давал Клайду времени ни подумать, ни хотя бы перевести дух. При этом его вопросе Клайд чуть не подскочил: он и не подозревал, что Мейсону известно о том завтраке.

— А вы помните, — продолжал Мейсон, — что еще свыше восьмидесяти долларов было у вас обнаружено при аресте?

— Да, теперь я припоминаю, — ответил Клайд.

Он совсем забыл об этих восьмидесяти долларах. Однако сейчас он ничего об этом не сказал, так как не сообразил, что можно сказать.

— В чем же тут дело? — настойчиво и беспощадно допытывался Мейсон. Выезжая из Ликурга, вы имели только пятьдесят долларов, а в момент ареста — свыше восьмидесяти, — и при этом истратили двадцать четыре доллара шестьдесят пять центов плюс тринадцать долларов на завтрак. Откуда же у вас взялись остальные деньги?

— На это я сейчас не могу ответить, — угрюмо сказал Клайд, чувствуя, что его загнали в угол и притом оскорбили. Эти деньги он получил от Сондры, и никакие силы в мире не вырвали бы у него такого признания.

— То есть почему вы не можете ответить? — заорал Мейсон. — Вы где, собственно, находитесь, как по-вашему? И для чего мы все здесь собрались, как по-вашему? Чтобы вы рассуждали, на что вам угодно отвечать, а на что не угодно? Вы перед судом, и речь идет о вашей жизни, не забудьте! Вам не удастся играть в прятки с законом, сколько бы вы мне прежде ни лгали. Вы отвечаете перед лицом этих двенадцати присяжных, и они ждут прямого ответа. Ну, что же? Откуда вы взяли эти деньги?

— Занял у друга.

— Что за друг? Как его имя?

— Это мое дело.

— Ах, ваше! Значит, вы солгали насчет той суммы, которую имели при себе, уезжая из Ликурга, это ясно. Да еще под присягой. Не забывайте этого! Под присягой, которую вы так свято чтите. Что, неправда?

— Да, неправда, — сказал наконец Клайд, придя в себя под ударами этих обвинений. — Я занял денег после того, как приехал на Двенадцатое озеро.

— У кого?

— Этого я не могу сказать.

— Стало быть, грош цена вашему заявлению, — отрезал Мейсон.

Клайд заартачился. Он все больше понижал голос, и Мейсон каждый раз приказывал ему говорить громче и повернуться так, чтобы присяжные могли видеть его лицо. И каждый раз, повинуясь ему, Клайд испытывал все большее и большее озлобление против этого человека, хотевшего вырвать у него все его тайны. Мейсон коснулся и Сондры, а она была еще слишком дорога сердцу Клайда, чтобы он мог открыть что-либо, бросающее на нее тень. И вот Клайд сидел и смотрел на присяжных как-то даже вызывающе. Тем временем Мейсон взял со стола какие-то фотографии.

— Это вам знакомо? — спросил он, показывая Клайду несколько неясных, попорченных водою изображений Роберты, несколько фотографий самого Клайда и еще кое-какие снимки (ни на одном из них не было Сондры): Клайд сделал их во время первого посещения дачи Крэнстонов, а четыре — позже, на Медвежьем озере, причем на одной из последних фотографий был снят он сам, играющий на банджо. — Помните, когда это было снято? — спросил Мейсон, показывая сперва фотографию Роберты.

— Да, помню.

— Где это было?

— На южном берегу Большой Выпи, в тот день, когда мы там были.

Клайд знал, что эти пленки были в аппарате, и говорил о них Белнепу и Джефсону; однако теперь он немало удивился, увидев, что их сумели проявить.

— Грифитс, — продолжал Мейсон, — ваши защитники не говорили вам, как упорно они старались выудить из озера Большой Выпи фотографический аппарат — тот самый, которого, как вы клялись, у вас не было? Не говорили, как выуживали его до тех пор, пока не выяснили, что он у меня в руках?

— Они никогда мне ничего такого не говорили, — ответил Клайд.

— Очень жаль. Я мог бы их избавить от массы хлопот. Итак, это снимки, найденные в аппарате, и сделаны они были сразу после пережитого вами душевного переворота, — помните?

— Я помню, когда они были сделаны, — угрюмо ответил Клайд.

— Ну да, они были сделаны перед тем, как вы оба в последний раз отплыли от берега, перед тем, как вы наконец сказали ей все, что вы там хотели сказать, перед тем, как убили ее, — в то самое время, когда, по вашим же показаниям, она была очень печальна.

— Нет, печальна она была накануне, — возразил Клайд.

— А, понятно. Ну, во всяком случае, на этих снимках она что-то чересчур весела для человека, который был так подавлен и расстроен, как выходит по вашим рассказам.

— Но ведь в это время она вовсе не была такой подавленной, как накануне, — выпалил Клайд: это была правда, и он хорошо это помнил.

— Понятно. А теперь поглядите вот на эти снимки. Хотя бы на эти три. Где они были сделаны?

— Кажется, на даче Крэнстонов на Двенадцатом озере.

— Правильно. Восемнадцатого или девятнадцатого июня, так?

— Кажется, девятнадцатого.

— А не помните ли, какое письмо написала вам Роберта девятнадцатого июня?

— Нет, сэр.

— Вы не помните ни одного из ее писем в отдельности?

— Нет, сэр.

— Но вы говорили, что все они были очень грустные?

— Да, сэр, это верно.

— Так вот, у меня в руках письмо, написанное в то самое время, когда сделаны эти снимки. — Тут Мейсон повернулся к присяжным: — Я попрошу вас, господа присяжные заседатели, взглянуть на снимки, а затем выслушать один отрывок из письма, которое мисс Олден написала в тот день подсудимому. Он признался, что отказывался писать ей и старался пореже звонить по телефону, хотя и жалел ее. — И Мейсон взял письмо и, обращаясь к присяжным, прочел вслух длинную, горькую жалобу Роберты. — А вот еще четыре фотографии, Грифитс, — продолжал он, вручая Клайду снимки, сделанные на Медвежьем озере. — Очень весело, как, по-вашему? Не слишком похоже на портрет человека, только что пережившего великий душевный переворот после длительных, ужасающих сомнений, тревог и дурного поведения, — человека, только что видевшего внезапную гибель женщины, с которой он поступил самым жестоким и бесчестным образом и свою вину перед которой как раз перед этим хотел загладить. Судя по этим снимкам, вы были беззаботнейшим человеком на свете, верно?

— Но ведь это групповые снимки. Мне неудобно было не сняться вместе со всеми.

— Ну, а этот, где вы в воде? Вам ничуть не трудно было войти в воду на второй или на третий день после того, как Роберта Олден нашла свою могилу на дне Большой Выпи? Да еще после пережитого вами столь облагораживающего нравственного переворота, совершенно изменившего ваше к ней отношение?

— Я не хотел, чтобы кто-либо понял, что я был там с нею.

— Знаем, знаем. А как насчет вот этой фотографии — с банджо? Поглядите-ка! — И Мейсон протянул ему фотографию. — Очень весело, а? съязвил он.

И растерянный, испуганный Клайд ответил:

— Но все равно, мне совсем не было весело!

— Даже когда вы играли на банджо? И когда развлекались гольфом и теннисом со своими друзьями на другой же день после ее смерти? И когда поедали тринадцатидолларовые завтраки? И когда снова находились в обществе мисс X, что, по вашим собственным показаниям, предпочитали всему на свете?

Мейсон не говорил, а рычал — гневный, зловещий, свирепо иронизирующий.

— А все-таки именно тогда мне не было весело, сэр.

— Что значит „именно тогда“? Разве вы не были там, куда стремились?

— Видите ли, в известном смысле это, конечно, верно, — ответил Клайд, спрашивая себя, что-то подумает Сондра: ведь она наверняка прочтет его показания…

Все материалы процесса изо дня в день публикуются во всех газетах. Он не может отрицать, что был тогда подле Сондры и что стремился к этому. И, однако, ведь он не был счастлив. Как отчаянно несчастен он был, оттого что запутался в своем постыдном и жестоком замысле! Но как объяснить это, чтобы Сондра поняла, когда она станет читать, и чтобы все эти присяжные тоже поняли?

И Клайд прибавил, судорожно глотая пересохшим горлом и облизывая губы пересохшим языком:

— А все-таки мне было очень жаль мисс Олден. Я не мог тогда чувствовать себя счастливым, просто не мог. Я только старался так себя вести, чтобы люди не подумали, что я имею какое-то отношение к этой ее поездке, вот и все. Я не знал, как иначе этого добиться. Я не хотел, чтобы меня арестовали за то, чего я не делал.

— Да разве вы сами не знаете, что все это ложь! Вы же знаете, что лжете! — закричал Мейсон, словно призывая весь свет в свидетели, и его неистовства, страстного недоверия и презрения было достаточно, чтобы убедить и присяжных и публику, что Клайд — отъявленнейший лжец. — Вы слышали показания Руфуса Мартина, младшего повара, ездившего с вашей компанией на Медвежье озеро?