Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

В БУЗУЛУКЕ

— Вопрос не в том, будет ли разбит Гитлер, а в том, когда он будет разбит. В славной битве под Москвой Красная Армия разрушила легенду о непобедимости нацистских орд.

Чехословацкие воины, офицеры и рядовые, собравшиеся в длинном, узком зале кинотеатра в Бузулуке, ловили каждое слово оратора.

Это был крепкий человек лет сорока с лишним, темноволосый, голубоглазый, как большинство чехов. Он стоял, свободно выпрямившись. Было видно, что он чувствует себя на трибуне как дома. Широкий лоб, студенческая шевелюра, что-то юношеское в посадке головы, здоровый цвет лица ганацких крестьян, резкая складка у переносицы — результат беспрестанных размышлений. Эта складка как бы сосредоточивала в себе сознание ответственности за множество человеческих поступков.

— Борьба советского народа и Красной Армии очень тесно связана с национально-освободительным движением чехов и словаков…

Ондржей Урбан, одетый в военную форму, жадно слушал Клемента Готвальда, не спуская с него глаз. Он очень гордился тем, что познакомился с ним еще вчера. Ондржей возвращался в казармы с другими солдатами после того, как они украсили кинотеатр. Товарищ Готвальд остановил их и заговорил с ними. Он спрашивал, откуда они, кем были раньше, как им живется в армии, а когда Матула сказал, что он слесарь-механик из Пршерова, Готвальд весело сообщил, что они земляки, оба из Моравии.

Он улыбался.

Это был спокойный, приветливый человек. Ондржею вспомнился покойный отец, когда тот при первых звездах выходил из мастерской, стоял после ужина на крыльце, посасывал трубку из вишневого дерева и рассудительно толковал с соседями. Кто бы сказал про улыбающегося Готвальда, что он такой боевой человек!

— Товарищ Готвальд, — ни с того ни с сего спросил смелый Людек о том, что втайне тревожило всех в казармах. — Правда ли, что после обучения мы должны уехать в Тегеран, как поляки Андерса?[191]

Готвальд покосился на него. Нахмурился. Складка у переносицы стала еще глубже. Очевидно, этот вопрос пришелся ему не по душе.

— Место армии — на фронте, — сказал он строго. — Это понятно. Как вы думаете на этот счет, ребята?

— Из России до Моравии будет ближе, — чистосердечно сказал Матула.

— Мы не хотим существовать только для виду, — запротестовал Пепик с Жижкова. — Мы хотим драться с фашистом. Для того сюда и собрались.

— Откуда все время берутся эти слухи об Иране? — загорячился Ондржей. — Ребята волнуются…

— Не беспокойтесь, — ответил Готвальд, — бить фашистов вы пойдете. Раз вы солдаты, — значит, вам придется воевать. Но не между собой, — воскликнул он полушутливо и поднял указательный палец. Он заметил, что среди солдат, столпившихся вокруг него, что-то слишком оживленно. — Что у вас там, ребята, вышло?

— Да опять Ярда с Иожо спорят. Они в одном минометном расчете учатся, и при каждом перекуре Ярда попрекает товарища «словацким государством».

— Как будто я дома на печи валялся, когда его немцы состряпали, — отозвался вспыльчивый Иожо, красивый чернявый солдат. — Я давно за горами был, а ты все еще торчал в Праге да провозглашал славу Нейрату[192].

— Никто не провозглашал! — обиделся Ярда. — У чехов упрямая голова и твердый характер. А вы что? Куда ветер дует…

— Зачем же попрекать друг друга, когда нужно воевать вместе, — рассудил Готвальд. — У них Тисо и Тука[193], у нас — Гаха и Моравец[194].

Солдаты дружно захохотали…

В эту минуту к Готвальду поспешно подошел стройный человек с очень выпуклыми живыми глазами — депутат Копецкий, тоже гость из Москвы.

— Клема, покушение на Гейдриха!

В чехословацких казармах новость произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Она разлетелась среди чехословаков с быстротой молнии. Волнение было огромное. Вчерашнее известие еще и сегодня электризовало солдатское собрание.

— Нападением на Гейдриха, — сказал оратор, — наш народ дал всему миру явное доказательство, что он несокрушим, что воля его не сломлена и что он питает непримиримую ненависть к оккупантам. Ровно восемь месяцев тому назад Гейдрих приехал в Прагу, чтобы по приказу Гитлера поставить на колени сопротивляющийся чешский народ. Пятьсот чешских патриотов он предал публичной казни, и еще тысячи по его распоряжению убиты тайно. И вот через восемь месяцев этот кровавый палач умерщвлен чешской рукой. В этой восьмимесячной борьбе победил наш народ.

Готвальд обращался к взволнованному собранию. По его лицу было видно, что он тщательно обдумывает каждое слово. Он старался говорить четко, конкретно, доступно, убедительно; он старался, чтобы его речь крепко врезалась в память, чтобы солдаты в своих действиях следовали его словам. Он говорил о единстве движения Сопротивления за границей и на родине, и все слушали его в напряженной тишине, опасаясь упустить хоть один звук.

— Движение Сопротивления за границей, — говорил Готвальд, — есть только часть освободительной борьбы. Вся суть борьбы и смысл ее в освобождении родины. Движение Сопротивления за границей выполнит свою задачу только в том случае, если оно будет действовать в полном идейном, политическом и тактическом согласии с движением Сопротивления на родине. Основной тактический и политический принцип движения — самое широкое национальное единство, в котором нет места только предателям. Пусть это будут чехи, словаки или подкарпатские украинцы — для борьбы за свободу родины нам понадобится каждый честный гражданин, каждая честная гражданка без различия политических убеждений и вероисповедания, только бы человек был чистосердечно предан республике…

Вот именно так! Сказано слово, которое все проясняет! По залу пробежал вздох облегчения. Сказано то самое, в чем необходимо было убедить людей, временно потерявших родину: слова о неразрывной связи с землей отцов и о собственном единстве. Сделать это было не так-то просто.

В далеких степях, где чернеют на горизонте уральские леса, раскинулся безвестный городок Бузулук. Ночью и днем здесь дует ветер, раздражающий нервы, и несет песок из степи. Каменные казармы и учебные плацы расположены за городом под крутым берегом реки Самарки. Сюда из монастыря в Оранках прибыло ядро будущей воинской части, сюда съезжались чехи и словаки со всех концов обширной Советской страны, чтобы стать здесь солдатами; из Москвы и Ворошиловграда, из Ташкента, Алма-Аты и Фрунзе ехали сюда чешские политические эмигранты и чешские переселенцы. Все жили в одних казармах, подчиняясь единой военной дисциплине, проходили военное обучение под руководством чешских командиров, одинаково питались, одинаково учились и вместе шагали в ногу по бесконечной бузулукской улице мимо деревянных домиков с кружевной резьбой на фасадах, мимо мужчин в синих вышитых косоворотках и женщин, повязанных платочками. Чешские солдаты оглашали пыльный воздух походными песнями, звуками барабанов и духовых инструментов, стрельбой, трепетными звуками утренней и вечерней зори. Они носили одинаковую форму; и когда сейчас они сидели и стояли, набившись в узкий зал с нарисованными коринфскими колоннами на стенах, украшенных советскими и чехословацкими государственными флагами, они казались однородной массой, как всякое солдатское собрание. Но это казалось только на первый взгляд, издали. Все было гораздо сложнее. Обратите только внимание, как различны сосредоточенные лица людей в солдатской форме.

Женщины выделялись кудрями, округлостью щек и большей живостью лица. Это не были мужеподобные женщины, безгрудые амазонки — в армию их привела любовь к родной стране. Чешские и словацкие девушки надели военную форму так же, как тысячи советских гражданок; молодые матери отдали своих детей на попечение женщин постарше и пошли со своими мужьями, братьями и отцами.

В лирические минуты перед вечерней зорей вид этих молодых женщин в военной форме пробуждал тоску в душе Ондржея. Ему все вспоминалась Кето. Война их разлучила — девушка ушла воевать раньше. Кето, золотая искорка, была более решительна: пока Ондржей раскачался, Кето была уже далеко. В первом же порыве энтузиазма она записалась на курсы медицинских сестер и уехала с санитарным поездом на фронт. Ондржей, услыхав воззвание, с которым наш московский центр обратился к чехословакам, живущим в Советском Союзе, явился в районный военкомат в Тбилиси, а затем уехал в Бузулук, чтобы вступить в армию.

Трудно было бы сформировать чехословацкую часть, если бы Клемент Готвальд не сзывал чехословацких эмигрантов из самых отдаленных мест бескрайней страны — из Ташкента и Алма-Аты, Самарканда, Ворошиловграда, Свердловска, отовсюду, где они работали, — в колхозах и на заводах; теперь их приглашали участвовать в Великой Отечественной войне. Вот этот кудрявый черноглазый пятидесятилетний человек, сидящий в президиуме между подвижным Вацлавом Копецким и Властимилом Бореком, который вел протокол исторического собрания, депутат Кроснарж, секретарь Межрабпома, мог бы порассказать кое-что о том, как он разъезжал из города в город по безграничной стране и агитировал. Отправились в армию и чешские переселенцы из Фрунзе, из высокогорной Киргизии, чуть ли не от индийской границы. Эти чехи живут в Азии двадцатый год. Они приехали из колонии Интергельпо[195] вместе с взрослыми уже детьми.