Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Он переживал короткие часы еще не испытанного счастья. Детский лепет, звонкий голосок, произносивший слово «папа», часто устремленные на него ясные глубокие глаза — все будило в нем такие сложные чувства, что он не в силах был разобраться в них, а только с наслаждением отдавался им.

Улетал Алексей из Ростова с бодрым чувством. Возникшая за короткий срок привязанность к нему Леши как бы укрепила в нем сознание отцовского права на него, сознание, что это был его сын, его надежда, его радость. Теперь оставалось только взять его к себе и передать в надежные руки женщины, верной фронтовой подруги и прекрасной души человека. Алексей не переставал переписываться с Ниной. Она писала ему все чаще, и письма их были проникнуты одним стремлением — поскорее соединить свои жизни.

Вернувшись на строительство, Алексей с новым воодушевлением окунулся в работу. Время шло… Нина и Таня писали ему сначала из Польши, потом из Восточной Пруссии, с берегов Одера и наконец из-под Берлина…

Эпилог

Стоял сухой и жаркий июль 1945 года. Великие события потрясали мир. Давно отзвучали победные салюты, а в воздухе, казалось, все еще были разлиты радость и ликование.

Нина и Таня попали в первую очередь демобилизуемых и известили об этом Прохора Матвеевича и Алексея.

Алексей заранее списался с Ниной, что лучше было бы встретиться с ней в Ростове, в доме отца, а потом уже ехать к нему на новое местожительство.

Мысль встретиться с Ниной в Ростове понравилась всем — отцу, Тане и особенно Нине. Она ответила, что сбывается ее мечта, что она счастлива и ждет не дождется той минуты, когда увидит его и Лешку, которого уже называла своим сыном.

И вот Алексей, получив десятидневный отпуск для устройства домашних дел, выехал в Ростов. С дороги он послал телеграмму отцу и Павлу, чтобы тот приехал в назначенный день повидаться с ним.

Таня и Нина накануне тоже выехали из Берлина домой. Таким образом, все должны были съехаться в дом отца. Не хватало только Виктора; его полк в это время был переброшен на Дальний Восток, на маньчжурскую границу. Валя Якутова все еще служила в госпитале, расположенном в одном из городов восточной Германии. Она переписывалась теперь со всей волгинской семьей и сообщала, что их госпиталь будет свернут неизвестно когда, что она очень тоскует по Виктору и хлопочет о своем увольнении из армии.

Приехав в Ростов в полдень и не застав отца дома, Алексей помчался на фабрику. Отец встретил его в скверике радостными восклицаниями.

— А я уже телеграмму от Танюшки получил. Завтра должны прибыть. Ведь вот хорошо как образовалось. И Павлуша должен быть.

— Полный парад победителей. — весело засмеялся Алексей. — Только Витьки не будет, жалко.

Старик пожурил сына, погрозив пальцем:

— А ты, Алешка, скрытный. Секретов и отцу не выдаешь. Что же это ты? Мамашу отыскал сыну и молчишь? Она мне письма, приветы, а я ничего не знаю. Нехорошо, брат, нехорошо.

Алексей снисходительно улыбнулся:

— Ничего, отец. Так оно было вернее. Теперь — задача подготовить Лешу…

Прохор Матвеевич подхватил с жаром:

— Уже подготавливаем. Анфиса тут постаралась… Уж она, сынок, и так и сяк новую мать расписывает. А про Парасю — ни слова… Да он, сердечный, спрашивал, спрашивал о ней, а потом перестал — позабыл, наверное…

Алексею стало грустно: он писал Парасе в Вязну, посылал ей деньга, приглашал приехать на житье в Ростов.

Парася ответила коротким письмом, посоветовала «не быть за нее в беспокойстве», потому что все у них хорошо, а больше ей ничего не нужно. Письмо заканчивалось пожеланиями всему семейству Волгиных самого большого счастья, какое только есть на земле.

Вечером приехал Павел. Тяжело топая и шумно отдуваясь, он ввалился в комнату, схватил растерявшегося Алексея в мощные объятия, словно намереваясь задушить. Братья крякали, смеялись, приговаривая:

— Ну вот! Эх, ты!.. Вот и опять! Алешка! Какой ты!

— Павлуша! Пузанок ты мой! Ну, поздравляю. Я счастлив.

— Ну полно, полно! Кажется, все кончилось! Все, все!

— Все ли?

— А что еще?

— Ну, знаешь ли… Мало ли?

— Не каркай…

Вокруг братьев, суетливо размахивая руками, топтался Прохор Матвеевич, выкрикивал:

— Так, так его, Павлуша! Он первым из войны выскочил… Раньше всех отвоевался… Не захотел Гитлера добивать.

— Без него добили…

Алексей спросил:

— Ты видел сына, Павло?

— А как же? Я тут без тебя с ним познакомился. Занятный хлопец, Лешка, где ты? — весело позвал Павел.

Из соседней комнаты вышел Леша. Ему было уже четыре года. Он заметно вытянулся, стал стройнее, глаза и волосы его еще больше потемнели, но кожа лица, несмотря на загар, оставалась по-прежнему нежной, чуть бледноватой. Он был в рубашке, в трусиках и в сандалиях на босу ногу. Глаза его с застенчивой радостью обратились к отцу.

Алексей наклонился, обнял его.

— Ну, як, Олексий Олексович, доволен ты своим батькой? — спросил, улыбаясь, Павел.

Леша прижался к отцу.

— Ну, бачу. Все в порядке!

— Лешенька, — взволнованно сообщил Алексей. — А ведь завтра приедет твоя мама… Мама, которая никуда не уедет от тебя и всегда будет любить.

Взгляд Леши беспокойно заскользил по лицам окружающих его взрослых. В его мозгу еще теплилось слабое воспоминание о Парасе, так загадочно исчезнувшей неведомо куда. Прошел год, и черты ее сгладились в его все время развивающейся, накапливающей новые впечатления памяти. Образ матери слился в его воображении во что-то неопределенное, светлое, неясное.

— Так кто к нам завтра должен приехать? — спросил Алексей.

Леша потупился, обвел всех недоуменным взглядом, ответил:

— Завтра приедет мама… мама Нина…

— Вот молодец! — похвалил Алексей.

Павел крякнул. Тетка Анфиса вздохнула, увела мальчика в другую комнату.

— А почему бы не сказать ему правду? — спросил Павел.

Алексей задумался, потом ответил:

— Пусть окрепнет и подрастет. Стоит ли наносить такую царапину на душу ребенка? Да и не лучше ли, чтобы он был уверен, что Нина Петровна — его настоящая мать.

Вечером Алексей и Павел сидели на балконе, среди старых плошек и ящиков с высохшей повителью, и тихо разговаривали.

Сумерки уже затопляли внизу слабо освещенную улицу. Приглушенный шум докатывался из глубины города. Братья уже рассказали друг другу обо всем, чем жили в этот последний военный год. Разговор угасал, но каждому хотелось высказать еще какую-нибудь мысль, которая наиболее исчерпала бы то чувство гордости и удовлетворения, какое владело ими в ту минуту.

Павлу хотелось все время говорить о своем совхозе, о предстоящем выведении новых сортов пшеницы, о высадке виноградных чубуков, о новой конеферме, которую он основал в этом году. Алексею еще раз хотелось рассказать, как в течение полугода люди, преодолевая огромные лишения, восстановили основные сооружения новостройки и сейчас прокладывают новую, спроектированную во время войны многокилометровую трассу.

— Нелегко было, Павлуша, вначале, — после минутного молчания вновь заговорил Алексей. — Приехал я на заброшенную новостройку, увидел разор и ужаснулся: все надо строить с начала. А с чем и как? Того нет, другого не хватает. А люди не терпят, подгоняют: давай то, давай другое, ждать не можем… И вдруг откуда все взялось! Стали мы получать все прямо с заводов… И рельсы, и шпалы, и брусья, и всякое оборудование… Наряд за нарядом, вагон за вагоном. Оказалось, пока мы воевали, партия и правительство уже думали о том, что после войны понадобится.

Павел слушал брата молча и только поддакивал в знак полного с ним единомыслия. Братья, как все много пережившие люди, участники и творцы всего совершенного страной, говорили о будущем так, словно оно уже было в их руках. Они чувствовали себя полными хозяевами этого будущего, заботились о нем, болели за него душой.

Павел опять, заговорил о совхозе, о его завтрашнем дне, и все, что относилось к довоенной его жизни с ее успехами, достижениями и ошибками, упоминалось им в слегка снисходительном тоне.

— Довоенного уровня в совхозе мы достигнем скоро, в этом я уверен. Но довоенный уровень разве нас устроит? — говорил Павел. — Конечно, наш совхоз был передовой, но ошибок и стихийного подхода к земле и агротехнике у нас было немало. Стыдно даже вспомнить, Алёша, ей-богу. Взять хотя бы борьбу с засухой или животноводство; разве мы полностью решали у себя эти задачи? Земля родила — иногда меньше, иногда больше, а в общем хлеб сдавали… На хорошей технике выезжали. Тракторов да комбайнов у нас было уйма. Разбаловались мы, допускали небрежную обработку полей, недостаточно четко планировали посевную площадь. Ну, а теперь придется это дело крепенько перестраивать. Партия и правительство укажут, да и сами люди не будут довольствоваться старым. И так во всем…