Россия в 1839 году. Том второй - Асгольф Кюстин

324

Ошибка Кюстина, спутавшего двух Евгениев — Евгения Богарне (см. примеч. к т. I, с. 196), отца герцога Лейхтенбергского, и герцога Евгения Вюртембергского (1768–1857), племянника вдовствующей императрицы Марии Федоровны, командовавшего корпусом в Бородинском сражении; с начала 1830-х гг. принц Евгений жил вне России, но в августе 1839 г. «покинул свое мирное убежище в Силезии для этого поля, столь знакомого ему» (PC. 1891. № 1. С. 106).

325

Упоминание Кюстином в таком контексте светлейшего князя (с 1834 г.) Петра Христиановича Витгенштейна (1769–1843), в 1812 г. командовавшего корпусом на петербургском направлении, а в феврале 1829 г. по собственной просьбе уволенного в отставку, вызвало резкие возражения Греча и Я. Толстого: «Весь этот пассаж с первого до последнего слова выдает полнейшее незнание фактов, соединенное со злонамеренным стремлением исказить ту самую истину, какую автор именует священнейшей для Господа и для людей. Князь Витгенштейн был одним из героев 1812 года <…> Он разбил многих выдающихся маршалов наполеоновской армии: Удино, Виктора, Вреде, он спас Псков и Санкт-Петербург, но главная слава нашей армии по праву принадлежит трем главнокомандующим: Кутузову, Барклаю-де-Толли и Багратиону. Князь Витгенштейн не имел никакого касательства к плану кампании. <…> Генерал же Багратион при Бородино и прежде всего при Бородино доказал, что талант полководца гармонично соединился в нем с самоотверженным бесстрашием солдата. Кутузову и Барклаю воздвигнуты памятники в Санкт-Петербурге. Император исполнил долг справедливости, возведя на самом поле битвы памятник Багратиону. Вся армия, вся нация рукоплещут счастливому выбору места. Спросите у русских. Жаль, что князь*** умер; он несомненно также подтвердил бы правоту моих слов» (Gretch. Р. 97–98); «Мы не станем упрекать г-на де Кюстина за впечатление, произведенное на него повторением Бородинской битвы: патриотизм извиняет многое; но мы советуем ему прочесть реляции о кампании 1812 года и убедиться, что фельдмаршал Витгенштейн не мог участвовать в этой генеральной репетиции, ибо командовал армейским корпусом, защищавшим Петербург от Удино и Макдональда» (Tolstoy. Р. 110).

326

Бородинское сражение, победу в котором каждая из сторон приписывала себе, состоялось 26 августа/7 сентября 1812 г., в Москву Наполеон вошел 2/14 сентября 1812 г.

327

Русские источники отвергали этот упрек: «Единственное отличие этого сражения состояло в том, что император, с драгунским корпусом повторявший передвижения кавалерии Уварова на правом фланге, повел его настолько решительно, что он зашел в тыл неприятельской армии, — движение, которое, будь оно исполнено, быть может, и привело бы к этому результату» (Записка витебского, могилевского и смоленского генерал-губернатора князя Голицына // PC. 1891. № 1. С. 109). В Европе, однако, смотрели на дело иначе: «Разве есть на свете более дерзкий обман, более отвратительное бесстыдство, более циничное презрение к истине, чем те, какие обнаружил царь четыре года назад в России, когда продемонстрировал Европе Бородинское представление?.. — пересказывает французский дипломат Ф. де Кюсси реакцию другого француза, достаточно доброжелательного к русским литератора А. де Сиркура. — Там были устроены маневры, призванные точно воспроизвести кровавую битву 1812 года, известную во Франции под названием «Московская битва»; там была возведена пирамида в честь победы русских!.. — Какое бессовестное опровержение всей современной истории! Разве не французы выиграли эту битву и разве не эта победа открыла им доступ в Москву? Ибо если бы французы не разбили в тот памятный день русских, разве нашли бы они дорогу в священный город совершенно свободной?.. В России на такие мелочи внимания не обращают: там пишут историю так, как хочет император, и менее всего заботятся о верности истине» (Cussy F. de. Souvenirs. P., 1909. T. 2. P. 231).

328

Приказ императора звучал так: «Ребята! пред вами памятник, свидетельствующий о славном подвиге ваших товарищей! Здесь, на этом самом месте, за 27 лет перед сим надменный враг возмечтал победить русское войско, стоявшее за Веру, Царя и Отечество? Бог наказал безрассудного: от Москвы до Немана разметаны кости дерзких пришельцев — и мы вошли в Париж. Теперь настало время воздать славу великому делу. Итак, да будет память вечная бессмертному для нас императору Александру I — его твердою волею спасена Россия; вечная слава падшим геройскою смертью товарищам вашим, и да послужит подвиг их примером нам и позднейшему потомству. Вы же всегда будете надеждою и оплотом нашему государю и общей матери нашей России. Николай» (PC. 1891. № 1. С. 108). Приказ в самом деле шокировал Европу и, по выражению прусского посланника Либермана в донесении от 6/18 сентября 1839 г., «омрачил блистательную картину, которую составил большой Бородинский смотр в отношении военном». Приказ этот, продолжает Либерман, «плод пера императора, выражение заветной его мысли, не только оскорбил всех французов, которых теперь такое множество в Петербурге, но и произвел неблагоприятное впечатление на русскую общину, ибо в местных высших сословиях немало людей, которые превосходно чувствуют, насколько это обращение императора к армии неприятно для иностранных держав и, следственно, мало политично; с другой стороны, все, кто разделяет враждебные чувства, какие императору угодно питать к Франции, и кто, без сомнения, ненавидит даже сильнее, чем император, все иностранное и всех, носящих нерусские имена, — все эти особы нашли в приказе новый повод восстать против бракосочетания его императорского высочества великой княжны Марии и выразить сожаление о том, что родной сын одного из главных «дерзких пришельцев, чьи кости разметаны от Москвы до Немана», присутствовал на открытии памятника в честь Бородинского сражения в качестве командующего русской бригадой и зятя его императорского величества. Наконец, сам граф Нессельроде <…> не только признался мне откровенно, насколько огорчил его текст этого приказа и насколько неуместен он в отношении политическом, особенно в настоящий момент, — но и предупредил меня, что, прочтя приказ, тотчас распорядился, чтобы во французском переводе, который будет напечатан во французской «Санкт-Петербургской газете», самые сильные выражения были, насколько возможно, смягчены. Распоряжения эти были исполнены <…> но это не смогло уничтожить самого духа приказа, который, даже если о нем будут судить только по французскому переводу, все равно вызовет во Франции живейшее негодование и тем неизбежнее подаст иностранной прессе повод к нападкам и опровержениям, что в нем Бородинская битва изображается как решительная и полная победа русских, тогда как именно после нее французы заняли Москву и продвинулись в глубь России в направлении Калуги!» (Schiemann. Т. 3. S. 502–503; «зять его императорского величества» — герцог Лейхтенбергский, отец которого, Евгений де Богарне, в Бородинском сражении командовал корпусом наполеоновской «Великой армии»). Французский текст приказа был опубликован в «Journal de Saint-Petersbourg» 5/17 сентября 1839 г. (другой вариант перевода, посланный Барантом главе кабинета маршалу Сульту, см. в: Cadot. Р. 217, note 155) и, по сведениям А. И. Тургенева, дался нелегко переводчикам — «Нессельроде и Лавалю, которые весьма затруднились передачею лаконических слов оригинала: так, «солдаты» — совсем не то, что ребята» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 706. Л. 35; подл, по-фр., кроме слова, выделенного курсивом). Французский посол Барант описывал впечатление, произведенное приказом, в тех же тонах, что и посланник Пруссии: «Общество смотрит с удивлением, осуждением и печалью на поступок, который может иметь очень серьезные последствия, ибо вызовет большое раздражение во Франции. Все те члены дипломатического корпуса, которые остались в Петербурге, сожалеют об этом происшествии, которое может нарушить отношения двух держав и усложнить и без того непростое положение дел. Я не искал встречи с г-ном Нессельроде. Происшествие это кажется мне слишком серьезным, чтобы я мог взять на себя смелость решить самостоятельно, в каких словах обсуждать его. <…> Впрочем, мне известно, что г-н Нессельроде весьма смущен и опечален демонстрацией, столь мало соответствующей его политическим взглядам. <…> Не в моих силах было сделать вид, будто я не придаю этому приказу никакого значения. Он произвел здесь такое сильное впечатление, что, выкажи я равнодушие, это было бы равносильно занятию определенной позиции, на что я вовсе не имею указаний» (АМАЕ. Т. 195. Fol. 112, донесение Баранта от 4/16 сентября 1839). Впрочем, никаких катастрофических перемен в отношениях России и Франции бородинский инцидент, как месяц спустя, 9 октября 1839 г., сообщал французский премьер Сульт Баранту, не произвел: «В Вене, в Берлине и повсюду в Германии все были удручены этим <бородинским приказом>. Может показаться удивительным, но во Франции никто не обратил ни малейшего внимания на это странное происшествие. Газеты, более других склонные отвечать на иностранные провокации, поместили документ, о котором идет речь, без всяких комментариев, и он произвел такое ничтожное действие, что я сам не знал о его существовании до того, как получил вашу депешу. Император Николай издавна обладает привилегией, унаследованной, кажется, от некоторых его предшественников, — а именно привилегией говорить и делать вещи, из ряда вон выходящие, не привлекая к ним большего внимания. Должно быть, он был сильно чем-то развлечен, если не отдал себе отчета в том, насколько странно затягивать победную песнь на поле беспримерного поражения, если он не вспомнил, что по меньшей мере половина той армии, чей разгром он празднует, принадлежала державам, которые он безусловно не желал оскорбить, если он забыл, что говорит в присутствии своего зятя, чей отец не раз успешно отражал во время отступления из Москвы атаки русской армии» (АМАЕ. Т. 195. Fol. 143). Французы, особенно те, которые в силу политических убеждений не слишком симпатизировали России, и прежде были склонны рассматривать любые русские празднества, связанные с годовщинами войны 1812 г., как формы проявления антифранцузских настроений; так, 22 ноября 1837 г. газета «Constitutionnel», сообщив о службе в Успенском соборе в ознаменование двадцатипятилетия отступления французской армии из России, заключала: «Подобными торжествами самодержавное правительство стремится возбудить в полуцивилизованном народе, повинующемся его скипетру, ненависть к французам. Вот, следственно, каковы те дружеские чувства, которые царь-деспот питает к либеральной и прогрессивной Июльской монархии».