Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

ты, князь, в своем уме? Володимир Серпуховский под Перемышлем ополчался, к нему на помощь Володимир Пронский с рязанцами шел. Они бы нам измор показали. Гляди, как бы они нас сейчас не догнали.

Ольгерд угрюмо замолк, молчал и Тверской князь, все так же продолжая метаться по шатру, не находя покоя от своих дум.

Вдруг рядом за шатром сквозь завывание ветра окрик:

— Кто идет? Стой!

Несколько мгновений было слышно лишь, как гудит промерзшее полотно шатра под напором ветра, потом отчаянный, с каким–то противным визгом вопль:

— Москвичи!

Ольгерда будто ветром выдуло из шатра; за ним кинулся Михайло Александрович, на ходу вынимая меч.

Сперва в ночной вьюжной тьме трудно было что–либо разобрать. Где–то рядом в молодом ельнике метались люди, слышен был звон оружия, крики, ругань, стоны. Потом красное мечущееся пламя факелов осветило сражающихся и сразу несколько голосов закричало:

— Свои! Свои!

— У страха глаза велики, — пробормотал Ольгерд, злясь на себя, чувствуя, что и у него самого велики глаза от страха. Плюнув, он круто повернулся, вошел в шатер и повалился на постель из еловых лап, накрытых ковром.

Следом вошел князь Михайло. Остановился в раздумье.

«Ольгерд Гедеминович явно не спит — дыхание неровное, но лицо закрыто воротником шубы, и тревожить его, пожалуй, не гоже». — Михайло Александрович зло дунул на дрожащее пламя свечи, словно оно во всем виновато, и пошел из шатра.

Все так же заунывно выл ветер. Тут же поблизости стонал раненый, порубленный в этой глупой схватке. В лицо лепило холодными скользкими хлопьями, и такие же скользкие мысли летели в мозгу:

«Вот! Бежим от Москвы! Победители! Ольгерду горя мало, Ольгерд в Литву уйдет, а мне куда?.. — Стало вдруг холодно и душе и телу, соболя и те не спасали от стужи, а мысли, мысли летели, как хлопья снега, подхваченные ночным ветром. — Ольгерду горя мало, закутался в медвежий тулуп, а мне… — Взглянув на костры, князь вздрогнул. Нет, увидел он не людей, жмущихся к огню, увидел, как ветер прибивает пламя к земле, вспомнил: — Так же точно прибивало пламя костров перед юртой Мамая, — и понял: — Опять в Орду придется идти! Опять кланяться земно Мамаю. И неизбежно сие!»

Князь шел, не видя расположившихся на ночлег воинов, но и людям, дрожавшим в сугробах у тусклых и дымных костров, было не до князя Тверского. А вьюга то горько плакала, то будто смеялась, проносясь над станом литовского войска.

Есть над чем смеяться зимнему ветру. Там, позади, откуда летит он по просторам Русской земли, там, на Боровицком холме, высится так и оставшаяся неприступной каменная твердыня Московского Кремля, а Ольгерд в великом страхе уходит вспять.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1. СУД ИВАНА ВЕЛЬЯМИНОВА

Тоскливо воет ледяной ветер над сумрачной пустыней зимних степей. Под ветром гнутся редкие кусты, похрустывая тяжелыми, оледенелыми ветками. Вокруг них, завиваясь, слабеют, падают вихри поземки. Сугроб изгибается, как застывшая в крутом приплеске волна, растет на глазах. Его вершина дымится белым, снежным дымом, и дым этот уносится вдаль по тусклому, будто слюдяному насту.

Чуть заметной переметенной тропой уходит в глубь степей дорога. Дорога в Орду! Единственный путь на великокняжеский престол, оставшийся князю Михайле Тверскому.

Пусть хмурятся воины! Пусть угрюмо молчит старый верный боярин Никифор Лыч! Пусть Ванька Вельяминов, едущий впереди, сутулится, будто старик, пряча лицо от льдистых уколов ветра в высокий воротник тулупа. Пусть у самого князя Михайлы смутно на душе! Пусть! Вновь, сломив княжескую гордость, он поклонится земным поклоном эмиру, но своего добьется: в бараний рог согнет Москву, не тверскими и литовскими, так татарскими руками!

Иван Вельяминов изредка оглядывается, украдкой посматривая на князя, и только головой качает.

«Куда что девалось? Исхудал Михайло Александрович, щеки ввалились, лицо потемнело. Из–под овчины распахнутого на груди тулупа выглядывает соболий воротник алого кафтана. Поистерлись княжеские собольки! Поистерлись! Уж не зря ли я из Москвы утек?.. — думает Вельяминов. — Вон дядюшка Тимофей Васильевич имеет окольничество [248] — тож чин немалый…»

Иван горько усмехается. «К чему такие мысли? К чему себя обманывать?» Не нужен Ивану чин окольничего. С малых лет привык он считать себя тысяцким, и даже если князь Михайло с Дмитрием Ивановичем помирится, он, Иван Вельяминов, князю Дмитрию враг до конца, до смертного часа.

Уже давно впереди на дороге маячили три черные точки, сейчас можно было разглядеть: навстречу неторопливо ехали два всадника, за ними бежал пеший. Иван Вельяминов до того задумался, что хотя и ехал передовым, а ничего не видел. Наконец князь окликнул его:

— Ванька, аль ты ослеп? Навстречу татары едут.

Иван вздрогнул, потянулся за луком, но князь прикрикнул:

— Ты, никак, одурел!

Тем временем подъехали ордынцы. Молодой и старый. Оба на сытых лошадях. Одеты в добротные кожухи. Видимо, оба — люди с достатком, особенно старый. У этого шапка с опушкой из темных соболей, у молодого попроще — лисья. Сзади его лошади стоял раб. Петля аркана, привязанного к седлу, надета ему на шею. Татары соскочили с лошадей. Старший снял шапку, низко поклонился Вельяминову, сказал что–то по–своему. К Ивану подъехал толмач, [249] перевел:

— Государь! Бьет тебе челом сотник Абдулла. Рассуди наш спор, и да будет так, как ты решишь.

Иван оглянулся