Мифогенная любовь каст - Павел Пепперштейн

Лассо сдернуло парторга с седла, он ударился о мокрую землю, разбрызгивая слякоть. Гго бы удавило, но он успел продеть руку между петлей и шеей. А врач тащил его по земле, разгоняя кругом своего двурогого монстра. Брызги земли летели в лицо Дунаеву, кусты и жесткие пучки травы беспощадно царапали лицо. Но чувствовалось, что он уже не новичок в боевых делах – он изогнулся и выбросил руку в сторону врага. Со свистом раскрутился в воздухе ослиный хвост, и петля обхватила шею доктора. Сцена до боли напоминала вестерн, когда два ковбоя симметрично накинули свои лассо на глотки друг друга. Не хватало только широкополых шляп и кольтов.

– Дави, дави его, ослик! Души доктора, родной! – прохрипел парторг, хотя и сам давился от удушья. Доктор побагровел, седины его встали дыбом, очки упали и были тут же раздавлены копытами топчущегося мутанта. Вытаращились его многослойные глаза. Оба противника, задыхаясь, производили одно и то же движение – одной рукой пытались ослабить хватку петли, а другой шарили по телу в поисках ножа, чтобы обрубить удавку. Первым преуспел врач – в руке у него блеснул скальпель, и он одним движением рассек живое тело ослиного хвоста. Но не рассчитал. Ослиный хвост был натянут как струна – обрубив его, Арзамасов не удержался в седле и опрокинулся назад. Двухголовый мутант метнулся, встал на дыбы. Врач вылетел из седла и упал на землю, выпустив из рук лассо. Скальпель вылетел из его всплеснувшей руки и упал недалеко от парторга. Парторг, почувствовав себя свободным, тут же схватил скальпель, перерезал им петлю на своем горле (скальпель был остр как бритва) и метнулся к врагу. Противник не успел подняться – он шарил по земле в поисках очков. Дунаев обрушился на него, прижал к земле и занес скальпель.

В этот момент мутное солнце пробилось сквозь седые облака, и скальпель ярко вспыхнул в его занесенной руке.

– Остановись! Я твой учитель, – надтреснуто прошептал врач.

– Что-то много учителей развелось! – злобно выкрикнул Дунаев, – Сейчас я наколю тебя, как блоху. Ты убил мой Подарок на День Рожденья! За это тебе не жить!

Парторг приготовился привести угрозу в исполнение и вогнать скальпель в жилистое горло врача. Кстати, скальпель был из чистого серебра и вполне годился для истребления оборотней и вампиров. Но парторгу не пришлось совершить убийство – страшный удар копыта обрушился сзади на его голову. Он откатился, сжимая руками голову, которая казалась разлетевшейся на куски. Тут же в землю рядом с ним глубоко вонзился длинный витой рог, и в глаза ему глянуло вплотную налитое кровью око мутанта. От мутанта несло тонким, химическим запахом. Ясно было, что существо – искусственное. Одним рывком мутант выдернул рог, прогремело двуголосое ржание, и отродье поднялось на дыбы, чтобы добить парторга копытами. Но скальпель оставался в руке Дунаева – он полоснул по животу мутанта. Убить двухголового он не смог – скальпель был слишком коротким, но от внезапной боли тот шарахнулся в сторону и упал на бок. Из надреза вместо крови посыпался какой-то сухой белый порошок. Порошок осыпал лицо Дунаева, от него онемели губы. Слизнув его с губ, он понял, что это чистый кокаин.

– Так вот чем вы набили это чучело, Павел Андреевич! – вскричал Дунаев, ощущая волну возбуждения от непроизвольно втянутого ноздрями порошка. – Разъезжаете на мешке с кокаином. Теперь понятно, отчего у вас такие интересные глаза.

Холодный и острый эффект кокаина причудливо смешивался с горячечным состоянием грибов, похожим на туго надутый парус, и с тем ощущением неизбывных и совершенно незнакомых бездн, которое навевало Безымянное Лекарствие.

Три силы теперь владели Дунаевым. Чувствовалось, что эти три силы ничего не знают друг о друге и перебрасывают парторга из рук в руки, как записку в темной тюрьме.

В эффекте кокаина содержалось, впрочем, нечто отрезвляющее. Парторг оглянулся по сторонам и увидел все другими глазами. Словно на миг разорвалась пелена колдовства. Он увидел, что вместо мутанта валяется рядом на земле некое «чучело» – состояло оно из тренажера для физических упражнений, так называемого «козла» – черная кожаная болванка на четырех деревянных ногах. Явно спиздили из школьного спортзала. Кожа на болванке вспорота снизу, и из разреза выпархивал легкий белый кокаин. Ветер разносил его, как пудру, и словно снежком осыпана была земля вокруг. Никаких голов, ни двух, ни даже одной у этого скакуна не было – вместо них с разных сторон болванки торчали остриями наружу два ржавых гвоздя.

Дунаев посмотрел на своего противника и увидел что-то похожее на газету, которую ветер унес из помойного ведра. Даже не газета, а какая-то пожухлая бумага влеклась ветром по грубым пластам взрытой сырой земли. Вместе с бумагой тащился еще какой-то сор: куски грязной ваты, старые хирургические перчатки, пробитые насквозь в ладонях, как будто в них кого-то пытались распять.

Туман рассеялся вместе с волшебством. Всюду разливался ровный, пасмурный свет. Моросило.

Дунаев увидел, что поле оканчивается обрывом, внизу – серая мокрая даль. Там стояли развалины каких-то построек – торчали стены корпусов, закопченные и черные, со снесенными крышами. В огромных окнах стекла выбиты до последнего осколка. Лежала рухнувшая огромная труба, распавшаяся на отсеки. Тускло поблескивая сквозь морось, уходила вдаль заброшенная промышленная узкоколейка.

Медленно Дунаев начал узнавать это место. Он стоял там же, где стоял когда-то, в самом начале войны. Тогда он глядел в бинокль на заминированный завод в ожидании взрыва. И вот теперь этот завод – его завод – лежал перед ним в руинах, под мелким дождем. Все было как тогда. Одежда на Дунаеве не изменилась, тот же пыльник, костюм, сапоги. Даже галстук тот же. Только за годы войны все это истрепалось, состарилось… Кто знает, сколько раз уже все это хозяйство было уничтожено дотла и затем восстановлено? А может быть, все это осталось настоящим, тем самым, да и не очень-то истрепавшимся – как было спрятано в Заворот, так и сохранилось в первозданной свежести.

Левой рукой Дунаев поднес к глазам бинокль. Знакомая трещинка на одной из внутренних линз…

В бинокль он разглядел подробно руины завода – трава топорщилась в окнах цехов. Кто-то (наверное, немецкая оккупационная администрация) обнес руины забором, но теперь и забор этот был во многих местах проломлен. Виднелась довольно новая сторожка, пустая внутри, только две собаки что-то искали, роясь у бывшей проходной. Все это виднелось в окулярах с удручающей отчетливостью, сквозь искристую помеху дождя. Картина заброшенности и разрушения была полной, настолько уже остывшей и привыкшей к себе, что защемило сердце.

Грязный бумажный лист прошелестел у ног парторга, обвился о его сапоги, затем ветер понес его дальше. Лист соскользнул с обрыва и полетел, постепенно тяжелея от дождя. Так тихо было везде. Изредка доносился отчетливо звук болтающегося куска жести, которым ударял ветер где-то на территории завода. Дунаев опустил бинокль и повернулся в противоположную сторону. Тут лежало поле, за ним темнела узкая полоска далекого леса. На этом поле когда-то произошло что-то такое, что… У парторга не было сил вспомнить. Но его почему-то потянуло в ту сторону. Он медленно пошел, увязая в рыхлой, местами чавкающей земле. Ему показалось, он шел долго, и идти ему было трудно, вязко. Но он шел, ни о чем не думая, словно все мысли ушли в накрапывание дождя, в порывы ветра, заворачивающего края пыльника. Полоска леса постепенно плотнела на горизонте, приближаясь. Внезапно он остановился.

Посередине поля стала видна большая воронка от взрыва – явно сбросили бомбу с самолета. Что могло привлечь здесь внимание? Может быть, этот грузовичок? Остатки грузовичка, давно уже почти что слившегося с полем, виднелись неподалеку от воронки. Кабину отбросило взрывом в одну сторону, кузов – в другую, и теперь они лежали поодаль друг от друга, наполовину вросшие в землю – ржавый остов кабины и гнилой полуразвалившийся кузов. Дунаев отчетливо представил себе, как люди летят на военном самолете (может быть, немецком, а возможно, нашем): видимо, идут невысоко над подозрительной местностью, видят развалины завода, поле и на нем грузовик. Сбрасывают на него продолговатое тело бомбы.

Но что-то здесь было еще кроме грузовика. Что-то еще… Что-то необычное, что могло привлечь их внимание – тех, что были в самолете.

Дунаев потер лоб, желая пробудить память, и чуть не порезался. Он с удивлением увидел, что его правая рука одета в резиновую перчатку, а пальцы ее сжимают скальпель. На узком лезвии скальпеля он заметил кровь.

«Порезался, что ли? – подумал он. Тут же горячей пухлой волной пошел возвращающийся бред. – Значит, все это было? Поединок и прочее?»

Он стоял теперь на краю воронки и смотрел в нее. Вблизи она чем-то напоминала строительный котлован и была наполнена водой. Темная вода тускло отражала небо.