Дон Кихот - Мигель Сервантес

– Честное слово, – перебил Санчо, – никто не может подвигаться шагом более спокойным и размеренным, нежели мой осел. Правда, он не ходит по воздуху, но на земле я с ним поспорю со всеми иноходцами в свете.

Все рассмеялись, а Долорида продолжала: – Итак, эта лошадь, если Маламбруно захочет положить конец нашему бедствию, явится пред нами приблизительно за полчаса до наступления ночи, потому что он мне сказал, что указанием, что действительно я нашла рыцаря, которого искала, будет то, что он пришлет мне лошадь, где бы я в то время ни находилась, быстро и без труда.

– А сколько человек подымает эта лошадь? – спросил Санчо.

– Двоих, – отвечала Долорида: – одного на спине, другого на крупе, и обыкновенно на ней ездят рыцарь и его оруженосец, если нет какой-либо похищенной девицы.

– Я бы хотел теперь знать, госпожа Долорида, – сказал Санчо, – как зовут эту лошадь?

– Зовут ее, – отвечала Долорида, – не Беллерофоном, как назывался Пегас, ни так, как звали лошадь Александра Великоого, которой имя было Буцефал. Она не называется ни Брильядором, как лошадь Роланда Неистового, ни Байярдом, как лошадь Рейвальда Монтальванского, ни Фронтино, как лошадь Рухеро, ни Волопасом или Перитоа, как, говорят, назывались лошади Солнца,[225] ни Орелией, как лошадь, на которой злосчастный Родриго, последний готский король, вступил в битву, в которой потерял и жизнь и королевство.

– Бьюсь об заклад, – воскликнул Санчо, – что если ей не дали ни одного из прославленных имен стол известных лошадей, то тем более ей не дали бы имени и коня моего господина, Россинанта, которое в этом случае годилось бы более всех до сих пор названных.

– Это правда, – отвечала бородатая графиня, – другое имя тоже очень к ней подошло, потому что она называется Клавиленьо Быстроногий,[226] что обозначает, что она сделана из дерева, что имеет пружину во лбу и что бежит с поразительной быстротой. Итак, что касается имени, то оно может поспорить с прославленным Россинантом.

– Действительно, имя, по моему, не дурно, – заметил Санчо, – но какой уздой или каким поводом эта лошадь управляется?

– Я ведь сказала, – отвечала Трифальди, – что она управляется пружиною. Поворачивая ее в ту или другую сторону, рыцарь, сидящий на ней, заставляет ее бежать, куда он хочет, то еще выше в воздухе, то касаясь и почти подметая землю, то в золотой середине, которую должно искать во всех правильных действиях.

– Я бы хотел ее видеть, – снова заговорил Санчо, – но думать, что я мог бы ездить на ней верхом, на спине ли или на крупе, все равно, что искать груш на вязе. Я едва умею держаться на своем Сером, сидя в продавленном седле, которое мягче шелка, а вы хотите, чтобы я держался на деревянном крупе, без подушки, без ковра! Черт возьми, у меня нет охоты разбиться в дребезги из-за того, чтобы снять с кого-либо бороду. Пускай те, кому она не нужна, бреют ее, а что меня касается, я и не подумаю сопровождать своего господина в таком дальнем путешествии. Впрочем, мне и не предписано так же служить для стрижки этих бород, как для снятия чар с госпожи Дульцинеи.

– Нет, предписано, друг, – отвечала Долорида, – так что без вашего присутствия мы ничего не достигнем.

– Вот тебе и еще! – воскликнул Санчо, – и какое дело оруженосцам до похождений их господ? Что ж, они за них будут пользоваться славой, а мы исполнять работу? Да провались я! Хотя бы историки, по крайней мере, говорили: «Такой-то рыцарь совершил такое-то и такое-то похождение, но с помощью такого-то своего оруженосца, без которого невозможно было бы его завершить»… с Богом, а то они пишут совсем сухо: «Дон Паралипоменон, рыцарь Трех Звезд, совершил похождение против шести вампиров», и не называют даже особы его оруженосца, который находился при всем этом, как будто его совсем не было на свете! Это невыносимо. Теперь, господа, я повторяю, что мой господин может отправляться один, и дай ему Бог успеха! Я же останусь здесь с госпожою герцогиней. Может случиться, что по возвращении он застанет дело госпожи Дульцинеи на три четверти доделанным, потому что в свободное время я думаю надавать себе столько ударов, что они взрежут мне кожу.

– И все-таки, – прервала герцогиня, – вам придется сопровождать своего господина, если это необходимо, добрый Санчо, потому что с мольбой к вам обращаются такие же добрые люди, как вы. По крайней мере, нельзя будет сказать, что из-за вашего пустого страха подбородки этих дам остались со своим руном, это было бы бессовестно.

– Вот тебе и еще, – отвечал Санчо. – Если бы это благодеяние нужно было оказать каким-либо заключенным девицам или для каких-либо девочек, учащихся в монастыре, – куда ни шло; можно было бы тогда немножко и потрудиться для них. Но чтобы снять бороды с дуэний! Черт возьми! Да я рад был бы видеть их всех бородатыми, от самой большой до самой маленькой, от самой жеманной до самой забористой.

– Вы очень злы на дуэний, друг Санчо, – сказала герцогиня, – и в этом близко сходитесь с мнением толедского аптекаря. А между тем вы не правы. Есть между моими дуэньями такие, которые могли бы служить примером хозяйкам дома, хотя бы вот моя хорошая донья Родригес, о которой я больше и не скажу.

– Благодарю, ваша светлость, что вы и это говорите, – заметила Родригес, – а Господь знает истину. Хороши или дурны мы, дуэньи, с бородами мы или безбородые, но наши матери родили нас, как и других женщин, и если Господь произвел нас на свет, то он знал для чего. Поэтому я жду милосердия от Него, а не от кого бы то ни было.

– Вот это хорошо, госпожа Родригес, – сказал Дон-Кихот, – а что касается вас, госпожа Трифальди – и остальных, то я надеюсь, что небо благосклонным оком взглянет на вашу печаль и что Санчо сделает то, что я ему прикажу, явится ли Клавиленьо или мне придется сразиться с Маламбруно. Одно я знаю верно, что никакая бритва не срежет так легко растительность с лиц ваших милостей, как моя шпага срежет голову с плеч Маламбруно, Господь терпит злых, но не всегда.

– Ах, – воскликнула Долорида, – да воззрят на вашу милость благосклонными очами все звезды небесных областей, о доблестный рыцарь; да вложат они в ваше великодушное сердце всевозможную храбрость и всякое благополучие, дабы вы стали щитом и опорой печального и оскорбленного рода дуэний, ненавидимого аптекарями, поносимого оруженосцами и обманываемого пажами. Проклята будь та дура, которая во цвете своих лет лучше не идет в монахини, нежели в дуэньи! Несчастные мы дуэньи, которым наши госпожи кидают в лицо ты, как будто бы они были королевы, я хотя бы мы по прямой мужской линии происходили от Гектора Троянскаго! О, великан Маламбруно! ты, который, хотя и волшебник, остаешься верен своим обещаниям, пришли нам поскорее несравненного Клавиленьо, чтобы несчастию нашему положить конец, ибо если жары наступят и бороды наши останутся при нас, тогда, увы! мы люди погибшие.

Трифальди произнесла эти слова таким раздирающим душу голосом, что вызвала слезы на глаза присутствующих. Даже Санчо почувствовал, что глаза его увлажнились, и в глубине своей души он решил сопровождать своего господина на край света, если от этого зависит снять шерсть с этих почтенных лиц.

ГЛАВА XLI

О прибытии Клавиленьо, с окончанием этого длинного и растянутого приключения

Тем временем наступила ночь, а с всю и час, назначенный для прибытия соня Клавиленьо. Его отсутствие начало беспокоит Дон-Кихота, который из того, что Маламбруно не посылал коня, выводил заключение, что либо не он был рыцарем, которому предназначено было совершить этот подвиг, либо Маламбруно не решался выступить с ним на бой в поединке. Но вдруг в саду показалось четыре дикаря, одетых в листья плюща и несших на своих плечах большую деревянную лошадь. Они ее поставили на землю, на ее ноги, и один из дикарей сказал: – Пускай рыцарь, у которого хватят на это мужества, сядет на эту машину.

– В таком случае, – перебил Санчо, – я не сяду, потому что у меня вовсе нет мужества, и я не рыцарь.

Дикарь продолжал: – и пускай оруженосец его, если у него таковой есть, сядет на ее круп. Пускай доверится храброму Маламбруно, уверенный, что опасаться может только его меча, и ничьего другого, равно и никаких козней. Ему нужно только повернуть пружину, которая находится здесь на шее лошади, и она унесет рыцаря и оруженосца по воздуху туда, где их ждет Маламбруно. Но, чтобы высота и величие пути не вызвали у них головокружения, нужно, чтобы они прикрыли себе глаза, пока лошадь не заржет. Это будет сигналом, что путешествие их кончено.

Сказав это и оставив Клавиленьо, четыре дикаря удалились размеренным шагом туда, откуда пришли. Увидав лошадь, Долорида, со слезами на глазах, обратилась к Дон-Кихоту и сказала: – Доблестный рыцарь, обещания Маламбруно исполнены: лошадь здесь, и наши бороды растут. Каждая из нас и каждым волоском на наших подбородках молим мы тебя: сними и сбрей с вас эти бороды, потому что это зависит только от того, чтобы тебе сесть на эту лошадь со своим оруженосцем и чтобы оба вы счастливо начали ваше новомодное путешествие.