Медитации на Таро. Путешествие к истокам христианского герметизма - Валентин Томберг

Итак, при первом же взгляде на карту в уме пробуждаются идеи танца, цветения и четырех стихий - что прежде всего обращает разум к таким проблемам, как сущность движения, роста и спонтанной мудрости, именуемой нами "инстинктом". Таким образом, эта карта как бы предлагает общее представление о мире как о ритмичном движении или танце женской души, в сопровождении многоголосого аккомпанемента четырех изначальных инстинктов, вызывая в душе образ радуги, сияющей многоцветьем различных форм - или, другими словами, представление о мире как о произведении искусства. Эту идею блестяще выразил Эдвард Карпентер в своем сочинении "Мир как произведение искусства". Общий ее смысл заключается в том, что мир в основе своей не является ни механизмом, ни организмом, ни даже социальной структурой -этакой вселенской школой или воспитательным учреждением для всего сущего, - а представляет собой произведение Божественного искусства: одновременно хореографии, музыки, поэзии, волнующим художественным полотном, скульптурой и архитектурным ансамблем.

В какой степени соответствует этой идее последний из двадцати двух Старших Арканов Таро? В самом ли деле последовательность из двадцати двух духовных упражнений - каждое из которых должно научить тому, как найти тот или иной ключ к тайнам мироздания и воспользоваться им, - завершается медитацией, в итоге которой мир предстает внутреннему взору как произведение искусства?

Карта наводит на эту мысль, но чтобы увериться в этом окончательно, нет иного средства, чем глубокая медитация. Только так можно обрести полную уверенность. Последуем же за общей мыслью, заложенной в контексте карты.

Представление о мире как о произведении искусства присутствует во всех космогонических теориях, объясняющих происхождение мироздания неким актом творения или целым их рядом, как это описано в Моисеевой Книге Бытия. Творение - каким бы ни было его человеческое понимание - неизбежно предполагает созидательное переустройство первичной материи из хаотического состояния в космическое, где превращение изначального хаоса в космос может быть понято лишь по аналогии с магическим действом или магией искусства. "Вначале Бог [Элохим] сотворил [= магическое действо] небо и землю [=произведение искусства]" (Быт. 1:1) - так начинает Библию предание о сотворении мира в Моисеевой Книге Бытия. Можно ли здесь представить себе иную идею, нежели акт преображения идеального в реальное, постижимого (т. е. принадлежащего к сфере разума) в чувственно воспринимаемое? И аналогично ли это преобразование в объективную реальность того, что существует лишь в Господних помыслах и воле, созданию произведения искусства или магическому действу? Действительно ли Божественная магия, подразумеваемая в Моисеевом предании о сотворении мира, есть то же, что и подразумеваемое в нем Божественное искусство?

В философия Платона видимый мир также рассматривается как порождение незримого мира архетипов или идей. Так, неоплатоник Плотин говорит о том, что идея "Человек" существует изначально и проявляется в каждом конкретном человеке:

"... когда же Человек входит в человеческий облик, появляется некий живой человек, который все жене перестает быть Человеком. Из одной сущности, сущности Человека - человека-Идеи, - берет свое начало материальный человек, порождая множество отдельных индивидов, что означаетприсутствие одной самотождественной сущности во множестве проявлений, или, так сказать, во множестве оттисков одной печати" (111: VI, v. 6; р. 536).

С какой поразительной ясностью изложена здесь метафизика магии и в то же время метафизика искусства! С помощью познаний, которыми располагала биология в первой четверти двадцатого века, Эдгар Даке в своей книге "Жизнь как символ" проливает свет на природу "печати", о которой говорит Плотин. Здесь уместно привести две цитаты из его "Эннеад":

"Шопенгауэр как-то сказал, что ребенку вещи видятся в таком ореоле великолепия и наделенными такой небесной природой потому, что каждую конкретную вещь он наивно воспринимает как идею всего типа (вида). Это великолепие духовной реальности совершенно утрачивается человеком, достигшим зрелости рационального мышления, когда он выходит из "инфантильного состояния" ярких и живых ощущений и попадает во власть чистых абстракций. Таким образом, каждый раз, оказавшись в состоянии восприятия идеи в некоей форме, мы оказываемся -подобно детям - внутри Природы. Таким ребенком был Гёте. ...В таком случае, если, как я все время пытаюсь показать, человек является архетипом эволюционной истории целого вида и центром живой Природы... если животный мир, как это уже было известно древним, есть человек в состоянии полной дезинтеграции - что теперь обрело совершенно реальный смысл - то мы получаем прочную основу всего тотемизма и анималистических культов, которая зиждется на данных естествознания" (46: pp. 114, 191).

Иными словами, Эдгар Даке - подобно Пьеру Тейяру де Шардену - видит животный, растительный и неорганический миры как различные вариации на одну и ту же тему, т. е. тему человека, являющегося архетипом Природы в процессе эволюции. Таким образом, человек и есть та самая "печать", о которой говорил Плотин, а все существа в Природе суть его частичные "оттиски". Не является ли, согласно Даке, мир в процессе эволюции произведением искусства в процессе его создания, при котором идея - человек - становится реальностью?

Что до Гёте, которого Даке упоминает как пример человека, умевшего в частных проявлениях видеть мир архетипов, то он представлял себе художественное творчество как неотъемлемую составную часть созидательной деятельности Природы, находящую свое продолжение в человеке. Для него цветок, пробивающийся из земли, и стихотворение, "пробивающееся" сквозь "почву" души поэта, суть два частных проявления одной и той же творческой магическо-артистической силы. Он назвал эту силу "метаморфозой". Вот почему Гёте всю жизнь занимался как наблюдением "метаморфоз" в действии, так и научным и художественным творчеством по этой тематике. Его сочинение о проблеме цвета - "Zur Farbenlehre" ("Теория красок") - есть не что иное, как описание и анализ метаморфоз света; название его труда "Metamorphose der Pflanzen" ("Метаморфозы растений") говорит само за себя, как и название небольшого отрывка "Metamorphose der Tiere" ("Метаморфозы животных"); а его шедевр "Фауст" есть не что иное, как метаморфоза человеческой души со времен Ренессанса...

Подводя итоги, следует признать, что каждый, кто верит в превращение невидимого в видимое в сотворении и эволюции мира, верит тем самым и в то, что акт творения, при котором идея преобразуется в объективную реальность искусства (и магии), аналогичен тому, что происходит в формировании и преображении мира. Он не может думать иначе, если только он не материалист, не подпускающий свое мышление к порогу величественной храмины постижимого. Ибо материалист поступает подобно читающему рукопись, который вместо того, чтобы прочесть и понять мысли автора, занимается изучением букв и слогов. Он полагает, что буквы возникли на бумаге сами по себе, а затем под действием взаимного притяжения объединились в слоги. Это взаимное притяжение, в свою очередь, он объясняет химическими или молекулярными свойствами чернил как общей для всех букв и первичной по отношению к ним "материи". Здесь я имею в виду прежде всего материалистическую веру, а не материалистический метод.

Жозефен Пеладан - сам художник и маг - говорит о взаимосвязи между искусством и магией следующее:

"Что касается гениев, то это люди интуиции, которые дают сверхъестественным законам образное выражение; они привлекают к себе потусторонние потоки и вступают в прямой контакт с оккультными силами. Ни Данте, ни Шекспир, ни Гёте не вызывали духов магическими средствами, но все трое разбирались в оккультизме; они разумно довольствовались созданием вечных образов и были в этом непревзойденными магами. Творить в мире абстрактных идей, творить в душах людей, вдыхая жизнь в отражения таинственного - это великое мастерство" (104; cf. 31: vol. II, p. 377).

Таким образом, художественное творчество отличается от церемониальной магии тем, что оно более духовно. Что до священной магии, то взаимосвязь между священным искусством и священной магией сводится к взаимосвязи между красотой и добром, т. е. к соотношению между различными цветами и тоном одного и того же цвета. Красота есть добро, которое невольно вызывает любовь; добро же - это исцеляющая и животворящая красота.

Однако добро, потерявшее из виду красоту, коснеет, превращаясь в законы и принципы и становясь чистым долгом; красота же, отрешившись от добра и теряя его из виду, размягчается в простое наслаждение - без какой-либо моральной ответственности. Превращение закосневшего добра в суровый моральный устав и размягчение красоты до чистого наслаждения есть результат разделения добра и красоты в морали, религии или искусстве. Вот откуда появилось морализаторское буквоедство и выхолощенный эстетизм. Это, в свою очередь, привело к возникновению соответствующих человеческих типов. С одной стороны, речь идет о "чопорных моралистах", процветавших в Англии в эпоху пуританства, - образе жизни и религии, которому чужды радость и искусство, - или о той же "Huguenot ennui" ("гугенотской скуке"), распространенной во Франции и Швейцарии. С другой стороны, возник этакий тип бородатого неряхи-"художника" с копной нечесаных волос на голове, исповедующего полную свободу нравов.