Табак - Димитр Димов

Мичкин негромко вздохнул, но у него и мысли не было о том, чтобы отступить без приказа или как-нибудь увильнуть. И не потому, что он был герой, что им руководило чувство долга, – окажись он в подобном положении в первую мировую войну, он и тогда не пытался бы бежать. И не потому, что он сознавал, как туго придется Шишко и другим товарищам, если он оставит позицию па холме и спасет свою шкуру, открыв фланг. И не потому, что Мичкин был каким-то исключительным храбрецом пли сознательным человеком, питающим лютую ненависть к гибнущему миру. А потому, что Мичкин внезапно ощутил, что за ним стоит партия. Он ощутил партию как нечто реально присутствующее и живое, как разум, который не требует, а лишь подсказывает, что он должен остаться на холме. И то, что заставляло его согласиться с партией, был не страх перед ее неумолимой строгостью, а ясное сознание и убежденность, что она – разум этой борьбы, что без нее борьба не имела бы никакого успеха и никакого смысла и что она одна может подчинить достижения отдельных героев общему делу, выковать из всех жертв победу над старым миром, который лишил жизни его сына и еще многих, многих людей.

Итак, Мичкин понял, что защита холма имеет глубокий смысл и что стоит умереть за партию, которая приняла его в свои ряды и доверила ему пятнадцать бойцов. Все, что Мичкин чувствовал в эту минуту, вполне оправдывало доверие партии, однако он не удержался и принялся ругательски ругать Шишко, не считаясь ни с тем, что Шишко политкомиссар, ни с тем, что этот старый рабочий-табачник руководит сейчас всей операцией. Мичкин бранился и сквернословил, а когда с ним такое случалось, все знали, что положение почти безнадежно.

Сейчас Мичкин громко и сердито ругал Шишко за медлительность, называя его то бурдюком, то старым ослом, то старым хрычом. Он твердил, что несколько подожженных вагонов с повидлом и табаком не могут оправдать смерть уже павших в бою тридцати человек и что этого надо было ожидать, если штаб назначает политкомиссаром такого растяпу, как Шишко. А бойцы слушали и молчали. Они знали, что Мичкин вне себя и говорит такие речи именно потому, что решил умереть здесь и без колебаний застрелит любого, кто попытается бежать или отойти хоть на шаг от холма. А раз он решил умереть, ему было все равно, отдаст его Шишко или не отдаст на суд партии за все эти тяжелые оскорбления.

Но вдруг Мичкин перестал ругаться. Пока колонна немецких машин спускалась по бесчисленным петлям шоссе, стрельба у станции усилилась. Усиливалась она постепенно, со всех сторон, образуя огневой полукруг, который охватывал цистерны с бензином, по приблизиться к ним не мог. Все чаще стреляли немецкие пулеметы, и теперь люди на холме почувствовали в их трескотне какое-то замешательство, какую-то нервозность, перешедшие в тревогу, а затем в панику. Все пулеметы и вообще все оружие, которым располагали немцы, теперь не умолкало. И среди этой непрерывной и беспорядочной панической стрельбы снова раздались глухие взрывы гранат. Мичкин догадался, что Шишко атакует цистерны. Но эта атака во многом отличалась от первой. В ней не было бешеного нетерпеливого напора Динко, который вел людей, не думая о жертвах. Шишко готовил атаку медленно и последовательно. Наверное, люди его продвигались вперед ползком, сантиметр за сантиметром, чтобы выйти на удобные исходные позиции, откуда можно было поразить гранатами пулеметные гнезда противника. Грохот рвущихся гранат нарастал, а пулеметная стрельба внезапно ослабела. Спустя мгновение из зеленоватого облака дыма, которое скрывало станцию, поднялся высокий ярко-желтый огненный фонтан, а за ним последовал громкий взрыв, и плотная воздушная волна захлестнула все вокруг. Через полминуты поднялся еще один фонтан, потом второй, третий… Цистерны взрывались одна за другой, изрыгая гейзеры горящего бензина и окутывая пространство огромными черными клубами дыма. Сквозь этот дым огненные языки казались темно-красными, а равнину заливало кровавым светом.

– Кончено, ребята!.. – радостно закричал Мичкин. – Наши подожгли бензин… Этот старикашка иной раз кое-чего стоит!

Никто не отозвался. Все впились глазами в страшное зрелище взрывов. Стрельба умолкла. На светлом фоне зарева, в клубах черного непроглядного дыма метались фигурки людей, спасавшихся от пламени.

В который раз Мичкин посмотрел туда, откуда двигался противник. Моторизованная колонна спустилась почти к самому подножию горы. Зарядив последнюю мину, Данкин бежал к холму. В лимузин с лимонно-желтыми фарами торопливо усаживались докторша и сопровождавший ее высокий седой мужчина. Они сели на передние места, а позади, завернутый в одеяло, безмолвные и страшный, по-прежнему торчал покойник. Седой нервно погнал машину, словно желая поскорее бежать от этого ужасного места. Теперь в машине было одним путником меньше – его труп с пулей в затылке валялся рядом с кюветом. Все это Мичкин заметил в какие-то несколько мгновений, при яркой вспышке очередного взрыва. Потом она погасла, и теперь светила только луна, но свет ее казался мрачным и слишком слабым, словно огонек лампадки после того, как потушат электрическую лампу.

Мичкин почувствовал, что кто-то дергает его за локоть. Это был один из бойцов Шишко, весь в поту и копоти.

– Товарищ Мичкин!.. Письменный приказ от политкомиссара… Распишись.

Мичкин взял бумагу и расписался химическим карандашом при свете электрического фонарика. Приказ гласил: «Держать холм до сигнала красной ракетой. Мы начинаем отходить. Шишко». Записка была написана неуверенным корявым почерком человека, окончившего четыре класса, но приказ был ясен и четок, как все у Шишко. Мичкин вернул его и мрачно спросил:

– Как командир?

– Ты про Шишко спрашиваешь? Жив и здоров, ничего ему не делается! – возбужденно ответил связной.

– Про нашего командира спрашиваю, черт, – взорвался Мичкин.

– Не знаю. – Связной взглянул на него с испугом. – Я видел только, как его выносили из-под огня…

Появление моторизованной колонны и меры, предпринимаемые против нее, всецело владели вниманием Мичкина. А Ирина так быстро уехала, что он даже не успел расспросить ее о состоянии Динко.

– Куда ранило командира? – спросил Мичкин.

– В живот… Вся рубаха была в крови.

– Передай Шишко, чтобы для пего сделали носилки из веток… Да пусть не очень медлит с сигналом.

– Передам, – ответил связной и побежал обратно.

Мичкин опять посмотрел на горы. Замедлив ход, немецкие машины осторожно спускались по последнему изгибу шоссе, который, вероятно, был очень крут и труден для езды. Мичкин понял свою ошибку. Если бы он вовремя сообразил, они успели бы заминировать шоссе па горе. «Эх, голова баранья, как же это я!..» – простонал он и в сердцах ударил себя кулаком по бедру, воображая, что было бы, если б одна из этих машин взлетела в воздух на уклоне… Из тех, что шли вслед за нею, не меньше пяти натолкнулись бы друг на дружку. Мичкин опять начал ругаться, но на этот раз он поносил свою собственную нераспорядительность. Он унялся лишь тогда, когда подумал, что Данкин, должно быть, расставил мины на шоссе и его обочинах в шахматном порядке. Это должно было задержать немцев и оттянуть их атаку на холм по крайней мере на четверть часа.

Кто-то снова окликнул Мичкина по имени. Бывший разносчик молока обернулся и увидел Ляте, которого он посылал вместе с другим бойцом принести оружие и патроны раненых, неспособных участвовать в бою.

– Командир умер от ран… – скорбно сообщил македонец. – Вот его бумаги и автомат.

Ляте подал Мичкину целлулоидный планшет с картами, автомат и дальнобойный пистолет Динко. Мичкин повесил планшет с документами и картами себе на плечо и суеверно вспомнил, что носить вещи убитого – не к добру. Наступило хмурое молчание, которое сильнее, чем слова, выражало благоговейное уважение к памяти убитого командира. А в это время на станции взорвалась последняя цистерна, и пылающий фонтан бензина осветил ярким желто-красным светом угрюмые и суровые лица партизан. В клубах черного дыма маячили силуэты людей, согнувшихся под тяжестью пулеметов и ящиков с патронами. По равнине к подножию гор также двигались маленькие группы. Отряд отходил.

– Товарищи, кто возьмет оружие командира? – спросил Мичкин.

Один из бойцов молча взял автомат, другой – пистолет. Остальные разделили между собой патроны. Кто-то сказал:

– Что нам делать с Варварой?

– А что с ней? – спросил Мичкин.

– Сидит в канаве у шоссе… Молчит и никому ничего не отвечает. Вроде как помешалась.

– Перевязали ее?

– Да. Докторша и ее перевязала. Рана у нее пустяшная.

– Отведите ее на перевязочный пункт. О ней позаботятся товарищи, которые будут уходить оттуда.

– Она не хочет никуда идти.

– Тогда оставьте ее.

И опять Мичкин посмотрел на шоссе. Машины спускались, исчезая в небольшой лощине, по которой шоссе, вероятно, тоже петляло. Но после лощины дорога устремлялась к холму, прямая как стрела. Теперь рев моторов стал очень громким. Он казался напряженным, злобным, яростным. Бензин уже сгорел, но начальник колонны спешил по крайней мере отомстить за него. А Мичкин думал о минах, расставленных Данкиным па шоссе, в повторял про себя: «Сюда, сукины дети, сюда!.. Сейчас вы увидите, что вас ждет… Пока вы приготовите свои минометы, мы отойдем».