Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

Началось нечто невообразимое. Откуда-то понаехали конники. Базар взвыл не своим голосом. Поднялась стрельба, вопли. Кто-то скакал. Бежали какие-то люди. Навес чайханы обрушился...

Глава тридцать пятая. В ЛАГЕРЕ ЗЯТЯ ХАЛИФА

                                 Сияющий рубин, украшающий ве­нец властелина, —

                                 лишь уголь, разжи­гающий в голове пустые мечтания.

                                                                             Алишер Навои

                                 О, если б на тебе верхом скакала смерть сто тысяч лет.

                                                                             Карим Девона

Издалека доносились глухие удары. «И что они взду­мали в такую рань выбивать паласы?» Не хотелось от­крывать глаза, не хотелось вставать. Утро давало себя знать неверным светом, проникавшим в палатку, громко именуемую шатром, и довольно бесцеремонно освещав­шую грузные прелести ханум, раскинувшейся рядом на одеялах. Лицо у неё во сне было курносое и невинное, а тело белое и соблазнительное.

Снова снаружи начали выбивать пыль из паласа...

«Стреляют... опять около Конгурта», — стал сообра­жать Энвербей. Он сразу же сел и суетливым движением руки, точно исподтишка, снял сеточку со своих жёстких, стоявших торчком усов, слегка расчесал их щёточкой, чтобы снять лишний фиксатуар.

Только тогда Энвербей вышел из шатра. Часовые-пуштуны четко взяли на караул.

Предстоял трудный день. Теперь ясно слышались ухающие выстрелы орудий и более близкая стрекотня винтовок.

Подбежал личный парикмахер. За минуту он побрил Энвербея и попрыскал из пульверизатора одеколоном.

—  Что случилось? — морщась спросил Энвербей.

—  Извините, эфенди, к величайшему сожалению ваш одеколон кончился.

Настроение Энвербея испортилось. Вдруг ничтожная мелочь — окончились запасы его любимого одеколона «тенд-дорсей» — неприятно резнула. Ещё от одной при­вычки приходится отказаться. Плохое предзнаменова­ние. Но почему предзнаменование? Нет, чепуха...

Выполнив аккуратно гимнастические упражнения по системе знаменитого Мюллера, он приказал окатить себя ледяной водой. От этого он получил особое удовольствие, потому что ему рассказывали, будто вода берется из то­го самого родника-источника живой воды, из которого напился, по преданию, святой пророк Хызр, благодаря чему и стал могучим воином. А вот это доброе предзна­менование. Сунув руки в распяленный на руках денщика мундир, Энвербей повязал голову маленькой зелёной чалмой. Вестовой постелил тут же возле палатки на колючую, поблекшую от зноя траву молитвенный коврик-намазджои. Встав на него лицом к далёкой Мекке, Энвер­бей приступил к молитве. Здесь, в Восточной Бухаре, он придавал большое значение религиозным обрядам, пола­гая, что тем самым благотворно влияет на чувства веру­ющих, и потому, молясь, играл роль глубоко верующего человека с искусством, которому мог позавидовать талантливейший актер. Но сегодня Энвербей никак не мог сосредоточиться. Он вздрогнул и, приопустив веки, задумался. Почему-то он вспомнил опять об одеколоне. Очень неприятно. Запах «тенд-дорсей» так освежал голо­ву, вызывал... лёгкость в мыслях. Неприятно. Плохая при­мета, она отвлекала, и он сбился в ракъатах, то есть точно определённых движениях во время молитвы.  

Встрепенувшись, зять халифа украдкой, только уголками глаз, глянул по сторонам: не заметил ли кто непристойности его поведения, вздохнул и принялся совершать ракъаты с усердием, подобающим зятю хали­фа. Губы его благоговейно шевелились, но произносили не слова молитвы, а тексты новых военных приказов. Он уже отогнал от себя чувственный образ земной гурии, как он называл в минуты нежности свою жену — горян­ку, вдову Дарвазского бека, на которой женился после неприятной истории с этой прокажённой... При воспо­минании о случае у Ибрагимбека он недовольно помор­щился. Экий азиат. Хорошо, что удалось благополучно уехать тогда.

Молитва окончена.

Из соседней палатки выскочил мертвоголовый адъю­тант, словно он подглядывал в щёлочку и только ждал, когда экселенц господин паша закончит утренний туалет и молитву и соблаговолит приступить к текущим делам.

Выгнув талию, адъютант доложил:

—  За ночь никаких происшествий не случилось.

—  Сводку!

Адъютант звякнул шпорами и протянул листок бу­маги.

В походе Энвербей всегда требовал сводку военных операций, и Шукри-эфенди из-за неё в ночные часы ред­ко удавалось толком поспать.

Энвербей читал мелко исписанные листки и, покаш­ливая, поглядывал на задернутый вход в свой шатер. До­вольная улыбочка чуть скользнула по его тонким губам. Чадыр зашевелился, и на пороге появилась в ханатласном платье ханум с принадлежностями для варки кофе по-турецки.

Вежливо козырнув супруге, Энвербей приветствовал её:

—   Gut morgen, gnedige Frau!

Меньше всего его беспокоило, что ханум не знает ни слова по-немецки.

Он снова козырнул и направился к палатке, из которой вышел адъютант.

—  Ну-с, развязался язык у него? — спросил Энвер­бей.

— Никак нет. Молчит. Кормим солёным, воды не да­ём, держим на солнце...

Энвербей брезгливо поднял руку:

—  К чему подробности?

—  Мучится ужасно, но эти большевики железные…

—  Он из этих... из будённовцев?

—  Да.

—  Ничего не добьемся... гм-гм... Расстрелять как шпи­она.

—  Но... он взят в бою... Он храбро отбивался один от целой группы... этих басмачей, защищая полевой теле­фон.

— Неважно. Кончать надо. Что ещё?

—  Эфенди, вас ждёт вчерашний гость.

—  Кто?

—  Персидский купец Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби.

—  Что он хочет?

—  Он желает лбом коснуться следа ваших ног. Он прослышал о славе ваших по...

—  Ближе к делу. Что ему нужно?

—  Он просит разрешения сказать вам, эфенди, об этом лично...

Пили кофе вместе. Энвербей никак не мог понять, что хочет от него гость. Говорил он столь цветисто, что смысл слов его ускользал.

На полслове Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби осе­кся. Ему изменила всегдашняя выдержка. Глаза выдава­ли его. Они не отрываясь смотрели на левую руку зятя халифа, лежавшую свободно на низеньком столике сан­дала. Но растерянность купца тянулась всего несколько секунд. Усмехнувшись, он решительно положил свою руку рядом с рукой Энвербея. Теперь на шёлковом сюзане, покрывавшем столик, лежала смуглая, холеная, почти женская маленькая рука южанина и рука тяжелая, широкая, с белыми пальцами, суставы которых поросли красными волосами — рука человека северных стран. На безымянных пальцах обеих столь непохожих рук тускло мерцали огромные агаты совершенно одинаковой иссиня-чёрной, с гранатово-красными   прожилками, расцветам.