Плач перепелки. Оправдание крови - Иван Гаврилович Чигринов

А это значит, что я все время нахожусь на войне, живу с одними и теми же людьми, живу их психологией, их радостями, их горем, их борьбой. Словом, если некоторые писатели по многу раз отходили от войны, мне никак не удается уйти от нее. И недаром я сравнил это с положением человека, попавшего в большой и «длинный» дождь».

Иногда говорят, что каждый писатель пишет всю жизнь свою единственную книгу. К Ивану Чигринову это относится в большой степени, так как его идейные и эстетические интересы находятся в одной — даже и тематически — плоскости. Читателям данного издания представлены два романа Ивана Чигринова, составившие дилогию, — «Плач перепелки» и «Оправдание крови». Третья часть эпопеи о войне — «Свои и чужие» — закончена и скоро будет опубликована.

События, изображенные и романах «Плач перепелки» и «Оправдание крови», происходят в течение краткого исторического времени и в ограниченном историческом пространстве. В сущности, все они «укладываются» в август — сентябрь 1941 года и совершаются главным образом в пределах вымышленной деревни Веремейки. Более того, из этих двух месяцев подробно изображены лишь несколько дней, самых значительных в жизни действующих лиц и потому позволяющих рассмотреть характеры глубоко и внимательно.

Пожалуй, первое, что привлекает внимание в романах, можно определить как точность хронологических границ. От начала августа 1941 года и до исхода шестидесятого дня войны — таков временной отрезок действия в первом романе, с шестидесятого дня войны и до конца сентября 1941 года — во втором. Историческая конкретность времени подчеркивается и скрупулезной географической точностью: юго-восток Белоруссии, река Беседь, деревня Веремейки…

Но роман нс стал бы романом, если бы автор ограничился фактической достоверностью изображенных событий.

История, как правило, не поддается рационалистически выпрямленному изображению, а приобретает свою подлинную многозначность и многосодержательность лишь при метафорическом осмыслении.

Художественный мир романа един, но существует в нескольких измерениях. «Все это — и стремительный марш отдельных полков кавалерийской группы Городовикова, и отступление 13-й армии — происходило в пределах одного календарного месяца, но почему-то казалось, что время тянулось необыкновенно долго, может, потому, что оно вдруг стало восприниматься как что-то почти неуловимое и тем более неопределенное… Так возникает в романе параллелизм в изображении времени: точность и неуловимость, конкретность и неопределенность. Но в этом внешнем несоответствии нет надуманности художественного парадокса, несоответствие неизбежно, так как оно реально возникает на стыке объективного стремительного развития событий и несовпадающего с ним замедленного, в большой степени еще довоенного образа мыслей и жизни героев романа, находившихся до августа 1941 года все еще в стороне от главных событий войны. Расположенная в глухомани деревня Веремейки еще не втянута в ее круговорот, но привычный ритм жизни уже нарушен. Вчерашним действием (колхозные работы, наступившая страда) время уже не может быть заполнено, завтрашнее действие еще не родилось. Замедлившее свой темп время создало своеобразную обстановку, пробудило в человеке рефлексию — мысль.

Под внимательным взором писателя краткое «сегодня» стало наполняться историческим опытом, который, может быть, объяснит и завтрашний день. Границы романа раздвигаются, и события двухсотлетней давности (основание Веремеек после восстания Василя Ващилы) естественно вписываются в его нарочито замедленный мир. Незаметно, исподволь замедленность оборачивается настороженностью, внутренней напряженностью. Активная работа мысли создает своеобразную атмосферу «накануне», «на пороге».

Иван Чигринов широко пользуется приемом параллелизма для воссоздания сложности момента: неопределенность — катастрофичность. Картина дополняется все новыми и новыми аналогиями.

«Сегодня перепелка не иначе как плакала. То ли гнездо ее разорили, то ли другая какая беда заставила оглашать тоскливым зовом окрестность… Зазыба почувствовал это и с грустью подумал: если птицы так плачут, то как же должны голосить люди, у которых горя несравненно больше, а теперь так его и вовсе через край?»

Внешняя безыскусность сопоставления обманчива, ибо это сравнение только начинает собой длительный ряд вариаций, все более и более углубляющих первоначальный образ. Выстраивается своеобразная лирико-эпическая аналогия — человек и природа, природа и человек.

Изображение одушевленной, страдающей вместе с народом природы — один из принципов поэтики И. Чигринова. Во многих критических статьях, анализировавших романы Чигринова, звучала мысль о том, что эпичность в них является результатом глубокого, пристального внимания писателя к отдельной человеческой судьбе, к истории души. Меньше исследована его поэтика, лирическое начало в его творчестве. А между тем ее принципы имеют свою богатую и древнюю традицию, истоки которой можно найти еще в древнерусской литературе. Другим питающим ее истоком является, конечно, фольклор, народное творчество. Опираясь на известные слова К. Маркса, можно сказать, что фольклорная мифология — не почва, а только арсенал, откуда современный писатель черпает поэтические средства, но эта могучая и животворная криница одухотворяет, поднимает повествование от страшной в своей будничной жестокости войны в сферу возвышенного — речь идет уже о бессмертии природы и народа.

Романы Чигринова невозможно представить себе без эпизодов, связанных с плачем перепелки, с судьбой маленького лосенка-сироты, с жизнью природы. Живой кажется Чубарю трепещущая в затишье молодая осинка: «Казалось, на нее дует кто-то невидимый из огромной пасти или, что еще хуже, поджигает огнем или травит ядом ее корни в черной почве. И каждый раз, когда Чубарь видел эту непонятную лихорадку незадачливого дерева, ему становилось Не по себе, хотелось подойти к осинке и, жалея, придержать руками, чтобы помочь успокоиться…»

С необъяснимым любопытством наблюдает председатель колхоза за «умными и самоотверженными» муравьями, которые, не обращая внимания на человека, заняты своим неутомимым трудом.

Думается, что в некотором смысле перерождение Чубаря, превращение его из «винтика» и «шестеренки» в свободную, сознательную личность, в подлинного гуманиста (а именно таким представляется будущее образа согласно логике его развития в написанных двух романах) связано с приобщением его к естественной основе бытия человека — к природе. Не случайно, может быть, так настойчиво сталкивает писатель председателя колхоза с осиротелым беззащитным лосенком: «По эту сторону канавы, всего шагах в шести, растопырив по-телячьи передние ноги, застыл лосенок. В темно-вишневых глазах его Чубарь ясно увидел что-то невыразимо трогательное и доверчивое, в грудь даже ударила горячая волна, которая возникает в минуту неожиданной, нежеланной нежности».

Безусловно, становление Чубаря происходит в опыте войны — в эпическом ключе, но одновременно и в столкновении с израненной, беззащитной природой — в лирическом. Природа и человек сливаются в одно нерасторжимое целое: не только природа приобщается к сиюминутности человека, но и человек — к бесконечности, неистребимости природы.

«Оправдание крови» начинается непосредственно в лиро-эпическом ключе: «Маршевая немецкая колонна давно уже прошла мимо Кандрусевичевой хаты в Веремейки, а в деревне мало кто видел ее: почти все взрослое население было