Анти-Ахматова - Тамара Катаева

Ирина ВЕРБЛОВСКАЯ. Горькой любовью любимый. Стр. 247

Что нам дает такое описание? Для чего его читать? Только чтобы убедиться в возвышенном строе мыслей Анны Андреевны? Думаю, что теперь никому об этом не дадут забыть: есть опасение, что в рамках возрождения духовности город многострадальный Ленинград сделают Петербургом имени Анны Ахматовой.

Об имени Маяковского:

И еще не слышанное имяБабочкой летало над толпой…

А могла бы сказать и — стремительным домкратом летало имя над толпой: маяк-то летающий — это вам не шутка. Ничем слово «Маяковский» на бабочку не похоже: ни фонетически, ни семантически. И сам Маяковский, как ни посмотри, тоже на бабочку не похож. Сказанула, и все.

Опечатка, которая привела ее в бешенство — «иглой» вместо «стрелой» в строках:

И башенных часов большая стрелкаСмертельной мне не кажется иглой.

«Что за бессмыслица! Смертельны стрелы, а не иглы.

А может, и иглы тоже. В сказке о спящей красавице, например. И что далеко ходить — у Владимира Маяковского умер отец от заражения крови, уколовшись иглой. Как невнимательно люди читают стихи. Все читают, всем нравится, все пишут письма — и не замечают, что это полная чушь».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 107

Изложила свои ночные вагонные впечатления: сквозь мутное грязное стекло какой-то безобразнейший город с полицейскими фургонами, нищими, с неуклюжей дамбой. «Этот город — Венеция. Утром поднимется солнце и она опять станет нерукотворно-прекрасной. А ночью — такая».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 269

Ночью Венеция НЕ такая. Ни днем, ни ночью ни один полицейский фургон НЕ может заехать в Венецию. Туда НЕ может заехать ни один автомобиль, тем более фургон. Нищие, на этот раз все правда, и днем и ночью в некотором количестве присутствуют — вокруг вокзала. Дамба — элегантное и остроумное инженерное сооружение. По Венеции НЕ проходит. Прекрасной Венецию делает НЕ солнце, а скорее отсутствие его. Солнце украшает то, что Господь создавал на солнце. Венеция создавалась в дымке, в потянувшейся в приморской мешанине мелководной воде, в бликах и перебрасываемых, как мячики, тенях от каждого вновь возведенного здания — на сваях-то не размахнешься… Можно почитать эссе «Fondamenta degli incurabili» Бродского — там не о солнце.

Жалко, что она, очевидно, ехала в советском вагоне. В итальянских поездах стекла не мутные и не грязные. В шестидесятых годах это тоже было так.

Она смотрит и не видит. А когда надо сказать — говорит, заботясь лишь о том, чтобы было оригинально.

«Я — виновница лучших стихов Асеева и худшей строки Блока: «Красный розан в волосах», сказал бы: «с красной розой» — уже красивее, правда? А то этот ужасающий, безвкусный розан».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 59

Если бы Блок был не Александр Блок, а Эдуард Асадов, он, возможно, и написал бы настолько красивее. А вот Блок чувствовал разницу между розой и розаном, и очевидно, сказал то, что хотел сказать. Насчет Асеева — она вольна так считать.

Всех семи смертельных грехов…

«Грехи смертные, а не смертельные» — сказал Корней Иванович. «Это совершенно все равно», — не без раздражения ответила Анна Андреевна.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 44

«Он просил меня заменить слово «лягушка» в моем стихотворении. — «Чтоб не спугнуть лягушки чуткий сон? — вспомнила я. — И вы сделали «пространства»? Далековато»! — «Это совершенно все равно», — сказала Анна Андреевна.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 456

Лягушку, конечно, она себе представляет хорошо. Сон ее, чуткий или беспробудный, — не очень. Но здесь просто она дает ответ на вопрос: для красоты ли у нее красивые слова, или для смысла — или чего-то еще, для чего пишутся стихи.

Несказанные речиЯ больше не твержу,Но в память той невстречиШиповник посажу.

Анна Андреевна, сажающая шиповник, — это сильно, особенно если знать, что она неделями не выходила из дачи.

В строфе «Это все наплывает не сразу…» вместо «вспышка газа» сделано «запах розы».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 379

Это к розам.

«Я ее эти ахматовские «речи-встречи-невсгречи» одно от другого не отличаю».

Иосиф Бродский.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 266

А я — ее шиповник от ее лебеды.

ШахерезадаИдет из сада

И т. д.

Это прекрасно. Но в ташкентском случае ее мифотворчество мне почему-то не по душе (видно, скудная у меня душа). Так и «месяц алмазной фелукой» мне чем-то неприятен, и «созвездие змея». Чем? Наверное, своим великолепием.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 366

И в Ташкенте ей все змеи чудятся. Искусители.

«Он даже удивился легкости, с которой я согласилась выкинуть и заменить».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 153

Выкинуть лебеду, заменить на череду — в чем труд-то?

Море.

«Наяву оно никогда не казалось мне страшным, но во сне участвовало в детских кошмарах про войну».

Н. ГОНЧАРОВА. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. Стр. 184

В снах мы не вольны, но море намного страшнее любой войны.

«И в памяти, словно в узорной кладке…»

У нее все кладки да узорочье.

Ю. Айхенвальд пишет о ней так:

Но сквозь близкую ей стихию столичности слышится повесть неприласканного, простого сердца, и милая русская бабья душа, и виднеется русская женщина с платочком на голове.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 2. Стр. 44

Этому Айхенвальду все Ахматова представляется и таинственной монастыркой с крестом на груди, и милой бабьей душой в платочке на голове — сплошной маскарад. Ахматова и была ряженой, но, как видим, не все это понимали, принимали почему-то за чистую монету. Неужели не виден букет развесистой лебеды в руках?

Кушнер с Бродским в Америке.