Успех - Лион Фейхтвангер

Еще кто-то стоял перед кучей священного хлама, – грузный, тупой человек. Он не сводил глаз с металлического сосуда, какого-то подобия вазы.

– Что господину угодно? – спросила продавщица.

– Эту вот штуку, – ответил человек и купил вазу, не торгуясь.

Наполненная цветами, она, наверно, будет хорошо выглядеть на одной из могил третьего разряда на Южном кладбище. Он поставит ее около маленького деревянного креста, на котором черными печатными буквами выведено: «Амалия Зандгубер». Однажды она лежала перед ним в грязи и тающем снегу, раскинув ноги, с посиневшим лицом. Теперь она покоилась на Южном кладбище. Возможно, что он убил ее и за дело. Но после того, что произошло, у него возникли сомнения, и он чувствовал потребность поставить на ее могиле этот сосуд с цветами. Черт знает какая подлость, что его тогда не захотели оставить в полиции! Исповедь его тоже не принесла ему облегчения. Боксер Алоис глядел, как продавщица старательно заворачивала вазу в старую газету. Ему остается только одно, и он давно уже должен был это сделать, и он это сделает непременно: он поступит в монастырь послушником. Лучше всего было бы, если бы его приняли в какой-нибудь деревенский монастырь. На него будут возлагать работу, тяжелую работу. Он охотно будет выполнять ее. Другие будут возлагать на него работу, ему не нужно будет думать. Он найдет себе покой. А по вечерам он спокойно будет расхаживать во власяной своей рясе. Если не удастся устроиться в деревне, – что ж, он останется в городе, хотя бы в монастыре святой Анны. Старьевщица подала ему пакет с вазой. Итак, он снесет ее на Южное кладбище и еще сегодня сходит в монастырь святой Анны, справится, что нужно сделать.

– Да хранит вас бог, – сказал он старьевщице, уходя.

– Заходите, милости просим, – ответила торговка.

Тюверлен очутился перед театром Касперля. Дети шумели, полные ожидания. Тюверлен, так же полный ожиданий, как и они, смешался с их толпой. Сейчас начнется представление, сейчас появится Касперль. Вот он уже ковыляет вдоль рампы. У него медно-красный нос, на нем желтые штаны, зеленый жилет, красная курточка, белое жабо, зеленая остроконечная шапочка. «Все ли вы тут?» – закричал Касперль скрипучим пивным голосом. «Да, да!» – закричали дети, сияя, и сразу же началось представление. У Касперля ужасно много врагов. Только убьет одного, как уже появляется новый: нахальный офицер, податной чиновник, зеленый жандарм, толстый бородатый – чудо-доктор Цейлейс, американский боксер Демпси, в конце концов – черт, собственной персоной. Все снова и снова наступают они на Касперля, иногда даже с двух сторон сразу. Он валится наземь. Он говорит «Эх-ха!» и сразу же вскакивает. На него сыплются удары, но и он на удары не скупится: он то герой, то трус, все идет совсем как в жизни. Представление тянется недолго, но счастливый Касперль успевает убить и уничтожить девять своих врагов. После восьмого начинается сбор денег, и каждый из присутствующих обязан заплатить по пяти пфеннигов. Касперль не брюзга какой-нибудь. Он отпускает сочные остроты, когда его бьют, и не жалеет горчички – добрых советов на будущее время, поговорок и других образов народной мудрости, – когда сам убивает других. В конце концов последний враг убит, и остается лишь извлекаемый из глубины пивного брюха смех Касперля. Представление окончено, и сейчас начнется снова. Сейчас Касперль опять спросит: «Все ли вы тут?»

Громко и отчетливо сквозь веселый смех детей прорывается скрипучий смех Тюверлена. Он – человек, дела которого идут хорошо, он в прекрасном настроении, и на коленях он держит купленную за гроши гравюру. Когда представление кончается, он остается сидеть, ждет следующего сеанса. «Все ли вы тут?» – горланит Касперль. «Да!» – отвечает Тюверлен вместе с детьми.

Но на этот раз, в то время как Касперль там наверху щедро расточает удары, Тюверлен уже не смеется. Все ли вы тут? Он окидывает взглядом лица сидящих вокруг него детей. Да, все они, до отчаяния все, были здесь. Старшие повторялись в детях, в чертах детей ясно повторялись черты отцов.

Куда ни взглянешь, ничто не изменилось. Была война, была революция, было и последнее пятилетие со всей его кровью и глупостью, с «освобождением Мюнхена» вначале, с инфляцией посредине и кутцнеровским путчем в конце. Но все те же люди сидят и на высоких постах, и в «Нюрнбергском колоколе», и в «Мужском клубе», и в «Тирольском погребке». На место Кленка выдвигается Симон Штаудахер, на место Каэтана Лехнера – Бени. Год вращается по тому же кругу: карнавал, «сезон Сальватора», «майская кружка», майская ярмарка, осенние празднества, затем снова карнавал. Галерея полководцев пополняется новыми каменными или бронзовыми памятниками, духовые оркестры в медном своем великолепии исполняют все те же вагнеровские мелодии, голуби воркуют и жиреют, студенты все так же – рывком – сдергивают пестрые фуражки с иссеченных шрамами голов, у ворот Дворцового сада, грузный, идолоподобный, окруженный глубоким почтением, красуется генерал Феземан. Изар, как и прежде, быстро мчит свои зеленые воды, городской гимн бубнит о старом Петере и уюте, которому нет конца. Во всем этом – цепкая крестьянская хватка, вечное повторение одного и того же. Город просто-напросто не желает признавать существования последнего десятилетия, он забыл о нем, он старается казаться простодушным – закрывает глаза и клянется, что он тут ни при чем. Он думает, что тогда и другие забудут о том, что было. Но тут он ошибается.

Тюверлен был раздражен, чего обычно с ним не бывало. Свыше десяти лет был он свидетелем всех происходивших здесь событий. Он проходил сквозь мюнхенскую жизнь, оставаясь нейтральным, часто – благожелательно нейтральным, иногда – неблагожелательно, но всегда нейтральным. «Освобождение Мюнхена», дело Крюгера, варварская смехотворность кутцнеровского путча. Лица восьмилетних малышей с отраженными в них лицами отцов вдруг стали ему противны. Их смех, смех Касперля, даже гравюра у него на коленях – стали ему противны. Прорвалось все, что было нагромождено нелепыми и грубыми событиями этих лет.

Это было нечто большее, чем дурное настроение, чем мимолетный каприз. Возвращаясь с майской ярмарки домой, Тюверлен ощутил в себе новое, ясно определимое чувство. Это была ненависть.

18. Жак Тюверлен получает заказ

Прошло уже полгода после крушения «истинных германцев», преодолены были самые тяжелые последствия инфляции, стабилизировалась марка. Результаты работы комиссии, заседавшей под председательством американца Дауэса для составления приемлемого плана репараций, были переданы на рассмотрение конференции заинтересованных стран. Никто не сомневался, что будет достигнуто соглашение. В Англии правила лейбористская партия под руководством Рамзея Макдональда[70]. В Испании добился положения диктатора некий генерал Примо де Ривера[71]. В Марокко туземные жители, берберы, под предводительством Абд-эль-Керима[72], восстали против вторжения испанцев и французов. Уменьшившаяся в размерах Турция[73], оттесненная в пределы Азии, заключила новый мир со своими победителями. В России умер создатель нового, Советского государства В.И.Ленин. В Индии продолжалось брожение. В Китае алчные генералы, сидевшие на шее обнищавшего населения, вели друг с другом беспрерывные войны.[74]

Прошел май. Город Мюнхен, вся Баварская возвышенность окончательно успокоилась. В напряженные годы ушедшего в прошлое десятилетия Жак Тюверлен с нетерпением ждал возможности плыть по течению этой привычной, спокойной жизни, участвовать в ней, наблюдать. Теперь такая возможность наступила. Мирно раскинулась страна: горы, озера, холмистое предгорье; город наслаждался прославленным баварским покоем; Но Тюверлена мучило все происшедшее здесь в последние годы, везде видел он следы этих событий, словно следы отвратительной болезни. Он не мог понять теперь, почему он, перед которым был открыт весь свет, поселился именно в этой стране. Он разъезжал всюду, во всех направлениях, плавал в озерах, взбирался на горы, спорил с более или менее разумными мужчинами, спал с женщинами. Но все это он делал без радости.

Он все еще не решил, какой из своих планов он будет осуществлять. Обычно приятнее всего была ему именно подготовительная работа. Четко и заманчиво виделось ему все положительное, трудности отступали на второй план. Он лепил, формировал, ничто еще не было твердо определено, представлялась сотня прекраснейших возможностей. Сейчас, впервые в жизни, ему даже эта приятная, ни к чему не обязывающая работа не доставляла настоящей радости. Он ощущал какую-то прежде не знакомую ему неудовлетворенность, пустоту. Потому ли, что ему не хватало Каспара Прекля? Потому ли, что так нелепо холодно, почти официально сложились его отношения с Иоганной? Он был зол на Иоганну за ее упрямство, зол на самого себя за то, что плохо работал.