Повести моей жизни. Том 2 - Николай Морозов

— Что вы, что вы! Я только что сейчас купил на дорогу! — протестовал он. — Мне здешние сказали, что папиросы можно! 

— Если выбросили, значит, нельзя! — резко заметил ему конвойный. Обиженный, по-видимому, мастеровой средних лет, жалостно посмотрел на клочья папирос под своими ногами и, покачав головой, пошел, куда его направили. 

Вся партия наконец была уведена, окруженная конвойными, с обязательным: «Стройсь, равняйсь!» Вот ворота захлопнулись за нею. 

На наш двор вошел пожилой околоточный надзиратель и, обращаясь ко мне, сказал: 

— Я прислан сопровождать вас до Севастополя. Вы готовы? 

— Да, — ответил я. 

— А где же ваши вещи? 

— Со мной остались лишь немногие. Остальные привезет на пароход жена. 

Он велел одному из сторожей взять все, что у меня было в руках, и отнести в экипаж стоящего у ворот извозчика. 

В последний раз я взглянул на вершину Яйлы и на ее обрывистый, лесистый и каменистый склон, ярко освещенный лучами утреннего солнца, и железные ворота ялтинской тюрьмы закрылись за мной навсегда со всем маленьким печальным мирком, живущим своей внутренней, недоступной постороннему взгляду, жизнью. 

Передо мной вновь была шумная улица города с проезжающими экипажами, с торговцами, стоящими у своих лавочек, с прохожими всяких общественных состояний, так ясно обозначенных у женщин относительной дороговизной или бедностью костюмов, а у мужчин более медленной или более спешной походкой и степенью выхоленности наружных частей тела. 

Эта новая жизнь в одно мгновение охватила меня своими разнообразными впечатлениями, и то, что осталось за моей спиной на тюремном дворике, вдруг стало мне казаться как будто потонувшим, погрузившимся в какой-то прозрачный, невидимый, но все заслоняющий туман. Воспоминание о только что минувшем вдруг нырнуло куда-то в глубину души, как будто сновидение, стремительно исчезающее из сознания в минуту пробуждения. 

Да, было ясно, что в две недели заточения я еще не успел отвыкнуть от шести лет моей последней жизни на свободе! Иначе уличная жизнь города не заглушила бы во мне так сразу только что пережитого, этих мучительно длинных дней хождения и постоянного поглядывания на часы, стрелка которых казалась неподвижно стоящей на месте. 

Теперь время снова пошло для меня по-прежнему, и я почти не заметил, как мы проехали несколько улиц и появились на набережной. Вот снова темно-синяя даль слегка волнующегося Черного моря, вот знакомая по прежним приездам ялтинская набережная. Мы входим на палубу морского парохода. Мой околоточный уходит в отдаленный конец и садится за трубой с видом, как будто ему нет никакого дела до меня. А вдали по ялтинской набережной уже едет ко мне и Ксана на извозчике, с чемоданом, в своей большой белой шляпе, украшенной широкой черной каемкой и цветами. Она выскочила из экипажа и радостно бежит ко мне навстречу, мы обнимаемся, целуемся, садимся на скамью на палубе. С ней приехали провожать меня из Артека все друзья. Мы все расселись кучкой на скамьях палубы, вспоминаем проведенные вместе дни, строим планы будущего, когда я отсижу свой срок и мы снова увидимся. А на сердце у нас всех, несмотря на эту внешнюю радостность, какая-то смутная тревога. Мы ее искусно заглушаем, чтобы ободрять друг друга, но нет-нет она и выплывет у того или другого наружу, и нить разговора часто прерывается. 

Раздался третий гудок. Надо расставаться. Мы крепко обнялись. Мои друзья сошли на набережную, вода с шумом забурлила у кормы под начавшим свое вращение винтом, и пароход едва заметно стал повертываться в море. Прощай, Ялта! Прощай, первая станция моего нового трудного пути! Мы медленно стали удаляться, махая друг другу платками и шляпами, пока не исчезли из глаз друг друга. 

И вот больше их не видно... 

Направо, доколе хватает глаз, протянулось волнующееся Черное море, налево — живописные гористые пейзажи южного берега Крыма, а вдали, как груда белых камней на берегу, виднелась еще оставленная Ялта. Мне даже в голову не пришло разыскать в ней то белое здание, в котором я только что провел пятнадцать мучительно длинных дней! Я вспомнил наш прежний приезд в нее с Ксаной из Севастополя на автомобиле, ожидание на набережной парохода, который должен был отвезти нас в Артек. Искал взглядом кофейную, где мы с Ксаной пили чай, мол, на котором мы с нею гуляли. И вдруг как будто чем-то вспугнутая мысль унеслась в мое ближайшее зловещее будущее, как бы сплошь закрытое нависнувшей над ним грозовой тучей, и мне хотелось сказать: 

— Прощай, Ялта! Прощай, первая станция моего нового подневольного пути! 

Тихо вздрагивая, шел пароход по темно-синим прозрачным волнам Черного моря. Мы с Ксаной стояли на корме, все время держась за руки, и смотрели вдаль. В этот миг кажущейся свободы нам не хотелось думать ни о прошлом, ни о будущем; хотелось целиком отдаться настоящему, которое хоть и ненадолго, но было наше и казалось пока хорошо и светло. Лучи утреннего солнца, поднимавшегося над морем, рассыпались с одной стороны по его волнам широкой полосой золотых брызг, тянувшихся от нас до самого горизонта, а с другой стороны падали на гористый берег, придавая его деревьям и склонам самые яркие краски. По временам, падая на окна какого-нибудь дома на берегу, они заставляли их стекла светиться для нас яркими звездочками. Как будто снопы света вырывались к нам то из одного, то из другого отдаленного белого домика, а иногда и из нескольких сразу. Мы узнавали каждое местечко, в котором бывали раньше. Вот Алупка с ее лабиринтом камней, вот Симеиз с его живописными скалами, Монахом и Дивой, а вдали виднеется и обсерватория, которую мы посетили всего месяц тому назад. 

— Помнишь, Ксана, как мы взлезали на Диву? 

— Да, помню, — отвечает она задумчиво. 

И нам живо представилась узкая тропинка, вьющаяся в высоте по отвесным обрывам Дивы. Она была на деле совершенно безопасна, так как со стороны обрыва вдоль нее шла толстая железная проволока на стержнях, крепко вставленных в скалу и делающих случайное падение невозможным. Но эта ограда на взгляд была такая непрочная, что для людей, боящихся смотреть вниз с высоты, она казалась не представляющей большой защиты, особенно когда вдоль обрыва дует сильный порывистый ветер, как бы грозящий сорвать вас и бросить вниз. 

— Видишь Байдарские ворота? 

— Разве это они? Совсем не производит впечатления их вид с моря! А какая красота, когда смотришь с них на море! — с грустью прибавила она. 

И вновь мне представилась дивная картина, открывшаяся перед нами, когда мы с Ксаной вдруг стремглав влетели на автомобиле из лабиринта узких долин внутренности Крыма в эту живописную арку, на самый край гигантского обрыва гор, как будто для того, чтобы прямо броситься с них из подоблачной высоты в волнующееся у подножья обрыва лазурное море. Это было так неожиданно, так волшебно эффектно, что тот, кто хоть раз въехал с размаху в Байдарские ворота, не забудет их до конца своей жизни. Это воспоминание казалось нам уже не реальностью в нашей жизни, а из царства сказки.