Учебник рисования - Максим Кантор

Глава двадцать вторая

ПРАВИЛА РУКОПАШНОГО БОЯ

Много лет назад Струев придумал перформанс под названием «Кем быть?» При входе в выставочный зал каждому посетителю предлагали выбрать предмет из двух коробок, что стоят возле двери. В одной — гайки, в другой — гаечные ключи. Зритель, подгоняемый очередью, должен в течение секунды решить, что он предпочитает, и с этим предметом войти в зал. Когда в зале собиралось достаточное количество народа, репродуктор предлагал зрителям предъявить друг другу выбранные ими предметы и, соответственно, найти сходные и противоположные характеры, разделиться по интересам. Собственно говоря, то была простейшая, но весьма наглядная стратификация общества: люди делили себя на тех, кому свойственно закручивать гайки, т. е. командовать, и на тех, кому свойственно подчиняться этой процедуре, т. е. позволять вертеть собой. Последних, разумеется, оказалось большинство. Как правило, все посетители выбирали гайки: с ними гораздо удобнее, нежели с громоздким гаечным ключом, да и природная осмотрительность русского человека заставляет брать мелкий предмет, а не большой: мало ли как еще там повернется в дальнейшем, вдруг, например, обнаружится, что все это провокация и брать вообще ничего не следовало, что имущество казенное, а расхищение народного добра наказуемо, — может ведь так дело обернуться? Еще как может. Запросто. Так уж за гайку точно будут ругать меньше, нежели за гаечный ключ. Собственно, вся русская история — да и любая история, если разобраться, — подчиняется этой логике. Сперва говорят: берите, берите (как выразился в пылком энтузиазме своем мясистый президент свободной России: «пусть каждый возьмет столько автономии, сколько может», а потом по рукам бьют. Меньше возьмешь, меньше и спрос с тебя будет. Единственной гарантией того, что ты не представляешь интереса для государственного аппарата подавления, является бесповоротная бедность — и русский человек привык пользоваться этой гарантией. Другое дело, что не так, значит, иначе, но ты останешься уязвим для беды — пожаров, мора, голода и войны; ну да это общая судьба, ее не грех и разделить, а вот быть персонально гонимым — боязно. По этой ли причине, по обыкновенной ли человеческой скромности, только посетители выставки протягивали руки к гайкам чаще, нежели к гаечным ключам. И поскольку процент варягов, самою природой назначенных, чтобы царствовать и володеть, в обществе сравнительно невысок, то и довольствуются люди, как правило, скромной ролью в этой жизни, т. е. ролью, соответствующей функции гайки. Обидного здесь ничего нет; некоторые даже гордились сделанным выбором. «Я, например, — так сказал Кузин, уличенный в том, что выбрал гайку, — сознательно не стремлюсь в диктаторы. Всегда предпочту общество свободных и равных — обществу тиранов и рабов». — «Разве гайки равны?» — сказал ему Струев. — «А разве нет?» — искренне изумился Кузин. — «Ну, — сказал Струев, — при наличии гаечного ключа равенство гаек теряет смысл». Из посетителей той давней выставки только Соломон Моисеевич Рихтер без колебаний выбрал гаечный ключ и в одиночестве бродил по залу — никто не подошел к нему предъявить схожий предмет. Сам он предъявлял свой ключ то одному посетителю, то другому — и ни в ком не находил единомышленника. Профессор Татарников по своей язвительной природе вышучивал выбор Соломона Моисеевича. «Ну и что же вы, Соломон, со своей властью теперь делать станете? На что вы ее употребите? Просвещение или произвол, что ждет народы? Куда же вы меня, убогого, закрутите?» Немедленно же и выяснилось, что гаечный ключ, присвоенный Рихтером, не подходил ни к какой гайке решительно: иные были мельче, иные крупнее — и закрутить какую бы то ни было из них Рихтер не сумел бы, даже появись у него такое властное желание. Так и ходил он по залу в одиночестве, демонстрируя всем свой бесполезный гаечный ключ — символ бесполезной власти. Вероятно, в этом и заключался смысл перформанса Струева — показать одиночество властителя и бесполезность власти. Собственно говоря, только Рихтер да Луговой выбрали себе гаечные ключи — и объединиться могли бы только они. Однако Иван Михайлович Луговой, положивший себе гаечный ключ в карман, наблюдал за Рихтером со стороны, посмеивался, но в партнеры ему не набивался — напротив того, показывал всем аккуратную гайку, поскольку умудрился одной рукой залезть сразу в обе коробки — просто на всякий случай. И уж вовсе изумила всех в тот вечер Татьяна Ивановна, которую (редкий случай!) Рихтер ухитрился заманить на выставку. Поставленная перед выбором, Татьяна Ивановна выбор этот сделать наотрез отказалась. «А на кой ляд мне все эти железяки? — сумрачно спросила она у смотрителя, — мне все это без надобности. Мусор разводить в квартире. Еще чего. Ржавую дрянь всякую в дом тащить». Когда же ей объяснили, что приобретение скобяных изделий носит не функциональный, но эстетический характер, Татьяна Ивановна еще больше расстроилась. «То-то я и смотрю: сами не знают, для чего берут. Задаром чего только не возьмут — им только дай! Руки — то у нашего брата загребущие. На халяву-то любую дрянь возьмут — такой народ! И знать не знают, что с этим металлоломом делать, а все равно хапают». И Татьяна Ивановна решительно отказалась участвовать в социологическом исследовании. Зрители, посетившие выставочный зал в тот день, демонстрировали самые разные подходы к вопросу; так, Дмитрий Кротов, выбрав в спешке старую и неказистую гайку, сумел обменять ее на новую, а ту — спустя пару минут — и на вовсе блестящую и новехонькую, и был несколько разочарован, узнав, что гайки впоследствии не пригодятся и делать с их помощью ничего не предстоит. Сам же Струев, когда сотрудники выставочного зала вынудили и его самого сделать выбор, повел себя следующим образом: он зачерпнул из коробки сразу целую горсть гаек. На вопрос, что это значит и почему он так поступил, Струев ответил, что сделал так потому, что он один стоит сразу пятерых. — «Это в каком смысле? — оскорбился его самомнением Олег Дутов, — в трансцендентном? Сомневаюсь. Или в экзистенциальном? Но экзистенциальный опыт имманентен любому автономному субъекту и не может быть персонифицирован другим». — «Или в том смысле, — сказал Пинкисевич, — что пятерым можешь навалять?» — «В любом смысле, — ответил Струев, — как хочешь, так и понимай. Но пятерым навалять могу — почему же нет? Запросто».

Он действительно полагал, что один мог бы справиться с пятерыми, хотя не был силачом и не занимался специальными упражнениями. Число пять он вывел экспериментальным путем. Когда Струеву было шестнадцать лет, его били восемь человек. Это было в Ростове; били его на пустыре за домом, где он жил. На пустыре стояли бараки, барачные обитатели не любили тех, кто жил в кирпичных домах. Обитавшие в дощатыx домиках, понаделанных после войны для беженцев, справедливо полагали, что жизнь обошлась с ними хуже, чем с соседями, и не склонны были соседям прощать. Когда парни из бараков тянулись через пустырь серой цепочкой, они, похожие на стаю бездомных собак, огрызались на кирпичные дома, на палисадники с заборчиками, на тюлевые занавески в окошках. Они намечали себе врагов среди городских мальчишек и избивали. Однажды они окружили Струева. Он долго не падал, а когда упал, уже не мог подняться. Парень, стоящий сзади, упирался ногой ему в спину и не давал встать, а тот, что стоял спереди — слева, это Струев помнил всю жизнь бил его рваной галошей по лицу. Он хотел дотянуться до того, что бил его галошей, и, лежа ничком, собирал силы, чтобы встать. Но тот, что стоял сзади, упирался ногой в спину, и Струев не мог распрямиться, а человек с галошей размахивался и хлестал галошей по лицу. Струев думал, что это никогда не кончится; он приподнимал голову, но его снова прижимали к земле и били по лицу — пока глаза не заплыли и кровь на потекла из носа. Те, что стояли вокруг, пинали его под ребра, но их ударов он не чувствовал. Надо было дотянуться до того с галошей, надо было встать, но встать он не мог. Он лежал ничком, подтянув левую ногу к животу, чтобы не достали до паха, и собирал силы, потом пополз. Полз, подтягиваясь на локтях, по луже, растекшейся вдоль пустыря, полз к забору, чтобы, уперевшись в забор, встать. Это продолжалось долго, а барачные смотрели, как он ползет, и парень с галошей бил его по затылку, и, когда он бил, лицо Струева погружалось в воду, и вода из лужи толчками втекала в рот. Потом Струев дополз до забора и, ухватившись за деревянную перекладину, встал на четвереньки, и вдруг он понял, что если оторвать сейчас перекладину, за которую держится, будет чем драться. Перекладина была прибита гвоздями, но если один человек прибил, то другой всегда сможет оторвать. Он вырвал перекладину из забора, встал и бил человека с галошей доской по голове, пока тот не упал. Он крутил доску над головой, и барачные отошли в сторону.