Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело - Станислав Васильевич Родионов

те увлекались, как вы сообщали имя преступника.

– Господи, в детство залез…

– Ваш классный руководитель не терпел, одну песню. Вы заказали ее в концерте по заявкам как якобы любимую.

– Когда это было–то…

– Перед поступлением в институт, на юге, вы раздевались на пляже догола, и, пока мужчины на вас смотрели, ваш дружок чистил их карманы. Об этом даже газета писала. Кстати, тогда вы избежали суда как несовершеннолетняя.

– Миновал срок давности.

– Студенткой на вскрытии вы украли с трупа золотую коронку, за что вас чуть не исключили.

– По молодости.

– Вы отказались сдавать экзамен, потому что умер ваш отец. Когда студенты пришли с соболезнованием, дверь им открыл отец.

– Студенческие шалости.

– Мать вы отдали в дом престарелых, хотя имели и деньги, и все условия…

– А это по закону, – перебила она.

– Вы много лет жили одной семьей с гражданином Сивограковым, начальником снабжения, а когда его разбил паралич, то ушли буквально на второй день.

– Это мое дело.

– В прошлом месяце в магазине самообслуживания вы тихонько опустили в сумку соседке по лестничной площадке бутылку коньяка, за что та была задержана как воровка, – с возрастающим злорадством сообщал Рябинин.

– Может быть, хватит?! – не выдержала Калязина.

– Хватит, – согласился он, скорее остановленный своим злорадством, чем ее окриком.

Злорадство – как прущая крапива. Он хотел задержаться на нем, чтобы решить: откуда оно, нужно ли и зачем? Но злорадство, придавая голосу каркающий тембр, уже бросило в лицо Калязиной:

– В этих бумагах описана такая грязная жизнь, что их противно брать в руки.

Он увидел страшное лицо – волевое, надменное, привыкшее повелевать, которое сейчас хотело унизиться. С него и властность не ушла, и лесть уже появилась.

– Сергей Георгиевич, не подшивайте их к делу…

– Уж не просите ли вы у меня помощи? – спросил Рябинин злорадно, все злорадно. – Пусть вам помогает карр–камень.

Она вновь опала, словно этим карр–камнем он проткнул ее и выпустил все силы.

– Неужели в вашей жизни не было зигзагов? – вяло спросила Калязина, потеряв к нему интерес.

– Зигзаги были, но не аморальные.

– Мне хоть есть что вспомнить, а вы чадите…

– Неужели?

– Я вам расскажу притчу…

У нее еще были силы – на притчу.

– Умер один гражданин и попал на тот свет. Стали думать, куда его – в рай или в ад. Решили проверить… Пустили в одну комнату с драгоценностями не берет. Пустили в комнату с яствами и винами – не пьет. Пустили в комнату с красавицами – не трогает. Доложили богу. Всевышний и говорит: «Отправьте его в ад, – в раю дураки не нужны».

– Аделаида Сергеевна, чего же вы не в рай попадаете, а в заключение?

– Потому что вы не бог.

– С богами вы еще встретитесь. Я имею в виду судей.

Она закрыла глаза, показывая, что говорить больше не о чем.

Разве это допрос? Да он и не может ее допрашивать от какой–то дрожи внутри, от крапивного злорадства. Это не допрос – это месть.

– Ну, так назовете соучастника?

– Меня арестуют? – открыла она глаза.

– Да, после допроса прокурором, – жестко ответил Рябинин, представляя, как ее арестовывают, как она видит постановление, смотрит на печать, расписывается, и ее увозят в следственный изолятор, в камеры.

Рябинин снял очки и обдул чистые стекла: он ли это? Тот ли, который после любого ареста терял аппетит? Тот ли, которого товарищи звали «гуманненьким»? И где ж найденный им смысл жизни, где ж любовь к себе подобным? Но умершая Пленникова, но его страшная ночь в городской прокуратуре…

– У меня просьба, – тихо сказала Калязина.

– Да–да, – с готовностью отозвался он, чтобы заглушить свое злорадство.

– Я хочу попрощаться с Роем.

– С овчаркой?

– Да.

– А с близкими людьми?

– У меня их нет.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Разве можно ругать человека утром, когда он только что проснулся? Это то же самое, что увидеть за окном черное солнце. У человека впереди день – их не много у него…

Разве можно ругать человека, когда он уходит на работу? Он же на работе, на деле. Он должен знать, вернее, должен чувствовать, что дома его ждут и о нем думают. Иначе не работа.

Разве можно ругать человека, когда он в пути? Ведь он ловит волны, как приемник, – ловит теплые волны из дому. В пути без них нельзя, без них тяжело.

А разве можно ругать человека, когда он вернулся домой? Он же у себя дома, он же вернулся, и еще неизвестно, что он пережил на работе и в пути…

И можно ли ругать человека на ночь? Ты же с ним расстаешься на восемь часов. Он должен выспаться и увидеть свои приятные сны.

Разве можно ругать человека утром?..

О допросе прокурор не спрашивал, закуривая медленно и выжидательно. Но и Рябинин молчал о допросе, – ему казалось, что есть другой разговор, более серьезный и крайне необходимый, и этому разговору следует быть до всяких других бесед и слов.

– Сегодня Лида нашла у меня пару седых волос, – сказал Рябинин.

Юрий Артемьевич улыбнулся, как старый учитель наивности ученика. И провел рукой по колкой своей шевелюре. Рябинин проследил движение руки… Боже мой, когда–то чуть седенькие виски прокурора теперь блестели начищенным мельхиором и все разгорались, расползались, заливая светом всю голову.

– Почему один человек не давал житья многим? – спросил Рябинин, намереваясь спросить не так и, может быть, не совсем о том.

– Вопрос мне? – удивился прокурор, хотя в кабинете больше никого не было.

– Она взяла у нас почти год жизни.

– Тогда и я вас спрошу: чего же мы стоим, если преступница берет нашу жизнь годами?

– Хотите сказать, что дело не такое уж и сложное?

– Я этого сказать не хочу, но другие скажут. Нет ведь ни убийств, ни запутанного бухгалтерского учета, ни розыска сбежавших преступников…

– Юрий Артемьевич, сложности уголовного дела определяется не убийствами и розысками, а сложностью человеческих отношений, которые лежат в основе преступления.

Но он хотел сказать не это – другое его занимало.

И промелькнуло, исчезая…

…Самые интересные мысли те, которые не высказать…

– Не призналась? – догадался прокурор.

Вот:

– Почему, Юрий Артемьевич, мы так долго не могли с ней совладать? Ведь она одна, а нас много…

– Потому что мы поступаем законно, а она нет.

– Что же выходит: живущие по закону – слабее?

Беспалов сделал странное движение правой рукой – как балерина всплеснула в танце ручкой. И уложил ее на бумаги недвижно, припечатанно, чтобы впредь она не всплескивала. Рябинин знал, что все это значило, – Юрий Артемьевич пресек полет руки к подбородку, как он пресекал не раз.

– Нет, Сергей Георгиевич, не слабее. Преступник кажется сильным, пока