Демократия (сборник) - Видал Гор

Важны, однако, не сами примеры, сколь многочисленными и показательными они бы ни были, осаживания зарвавшихся должностных лиц и коррумпированных политиканов. Гораздо важнее общий принцип придирчивого общественного контроля за духовным и политическим здоровьем нации в целях защиты гражданских свобод от посягательств индивидуального либо группового честолюбия. В постоянном внимании к этой проблеме и в самом деле заключена (по словам того же В. Линника) «сила американской демократической традиции и политической культуры американского общества».

Тяга средств массового просвещения населения к большей объективности приятна и похвальна. Однако, помимо зависимых от колебаний конъюнктуры газет и журналов, помимо подверженного той же болезни и не столь оперативного круга малотиражных научных публикаций, у нашего современного читателя всегда имелся незаменимый источник надежного знания о зарубежном мире. Этим источником служила переводная беллетристическая литература, которая — в незаурядных своих проявлениях — доносила правду об образе жизни в той или иной стране, о ее социально-политическом устройстве, о морально-культурном климате, и так происходило даже тогда, когда все помыслы автора были сосредоточены, казалось бы, исключительно на «чистом художестве».

Если иметь в виду только американскую прозу, она предоставляет возможность различить общезначимые черты социальной организации и в рафинированных произведениях наподобие «Женского портрета» Г. Джеймса, и в откровенно рассчитанных на сенсацию «боевиках» типа «Челюстей» П. Бенчли. Размышляя в первую очередь о личных судьбах своих героев, многие писатели США стремились и к анализу исторических судеб своей страны, не в последнюю очередь зависящих от кипения политических страстей и функционирования национальных институтов. «Вы можете не заниматься политикой, все равно политика занимается вами» — в духе этого популярного еще в XIX веке афоризма они рассматривали встающую перед каждым вдумчивым художником проблему взаимодействия личности и общества. Так крепли реалистические тенденции в американской прозе, так складывался в ее недрах жанр «политического романа», у истоков которого находится открывающий настоящий сборник роман Генри Адамса «Демократия» (1880).

Уже самое начало книги выдает в ее авторе литератора отчетливой философической складки. Каких только вопросов общего свойства не касается он на нескольких вводных страничках, долженствующих представить читателю миссис Маделину Лайтфут Ли, одну из центральных фигур повествования. В чем состоит смысл жизни человека, обладающего известным состоянием и поэтому способного сосредоточиться на проблемах, выходящих за пределы тоскливой обыденщины? Христианская мораль настаивает на служении ближнему, но каким конкретным образом и какую роль должны в таком случае сыграть благотворительность, передача средств на общественные нужды, реформаторство и, наконец, самосовершенствование? Не скрывается ли тайна предназначения отдельной личности в современном мире в сфере политики? Все эти мысли писатель вкладывает в голову тридцатилетней нью-йоркской вдовушки, немного греша тем самым против психологической убедительности образа, но зато заблаговременно сообщая своему рассказу необходимую меру идеологической масштабности.

Стилистика и образный строй «Демократии» указывают на немалую зависимость Г. Адамса от так называемой викторианской литературной традиции. Особенно близок американскому прозаику У. Теккерей, о чем свидетельствуют рисунок и звучание фразы, приемы характеристики персонажей. Некоторые из них, похоже, имеют своих прототипов столько же в социальной среде Вашингтона или Нью-Йорка, сколько и в мире образов «Ярмарки тщеславия» и «Виргинцев». Достаточно указать, что адвокат Джон Каррингтон прямо-таки списан с самоотверженного и скромного Доббина, претендующего на роль «положительно прекрасной личности» в «романе без героя» Теккерея. «Двадцать лет постоянного груза ответственности и несбывшихся надежд придавали его манерам оттенок озабоченности, граничившей с глубокой грустью. Самой же привлекательной его чертой было то, что он никогда не говорил — и, по-видимому, не думал о себе самом» — таким представляет Каррингтона автор, и эти скупые ремарки сразу же образуют прочную основу для полета читательского воображения.

Пример Теккерея послужил путеводной звездой для Адамса — конструктора характеров и ситуаций. В анализе же государственных учреждений Соединенных Штатов он явно следует по стопам Ч. Диккенса, автора язвительных «Американских заметок» и соответствующих глав романа «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита». Как раз одну из этих книг (скорее всего, первую) внимательно читает переселившаяся в Вашингтон Маделина Ли утром того дня, когда ей было суждено впервые увидеть и услышать в конгрессе США сенатора Рэтклифа, с которым ее вскоре свяжут серьезные и сложные взаимоотношения. И совершенно в духе далеко не безобидных диккенсовских парадоксов звучит первое, пока еще «пристрелочное» замечание прозаика относительно сущности американских политических установлений: «Демократия, в правильном ее истолковании, есть не что иное, как управление народом силами самого народа на благо сенаторам…»

Сквозь пелену не всегда содержательных светских разговоров, постепенно, но неуклонно и явственно на авансцену романа Г. Адамса выступают проблемы, вся важность которых должна быть осознана и прочувствована каждым новым читательским поколением. «Неужели мы обречены всегда быть во власти воров и хапуг? Неужели порядочное правительство несовместимо с демократией?» — восклицает Маделина Ли, находясь под впечатлением разоблачений, потрясших администрацию президента Улисса Гранта, в прошлом боевого генерала, одного из героев Гражданской войны между Севером и Югом. Но разложение правящей верхушки, как хорошо осведомлен современный читатель нашего сборника, характерно не только для «прогнившего буржуазного строя», и поэтому его не должны оставить равнодушным рассуждения на сей счет персонажей «Демократии».

Как избежать коррупции, то есть того всесилия бюрократического аппарата, что с неизбежностью порождает взяточничество и прочие аморальные поступки в качестве своего рода «ответной» или «защитной» реакции со стороны вконец отчаявшейся общественности? Ответ на этот наболевший вопрос, исходящий от одного из «блестящих умов» американской столицы Натана Гора, лишь немногим отличается от знаменитой и уже несколько примелькавшейся сентенции, приписываемой Уинстону Черчиллю. «Я верю в демократию, — изрекает он, — потому что эта форма правления, как мне представляется, есть неизбежное следствие всех иных, бывших до нее… Я допускаю, что демократия — всего-навсего эксперимент, но это единственный путь, по которому обществу стоит идти, единственная концепция его функций, достаточно широкая, чтобы удовлетворить ее стремления, единственный результат, который стоит усилий и риска».

То, что для «стороннего наблюдателя» Н. Гора существует в виде «бесконечных величин» чистой теории, наиболее ответственные из вашингтонских политиков стремятся воплотить на практике. Напуская туману в обществе восторженно внимающих их излияниям дам, они иногда готовы утверждать, что любят власть ради самой власти и лишь поэтому домогаются поста президента. Но ведь в отличие от деспотических режимов власть американских президентов, особенно в XIX веке, была в известной степени номинальной. Главная цель политиков благонамеренного склада неизменно состояла в ином — стоять на страже демократических принципов, ограждать их от посягательств как вдохновляемых той или иной утопической идеей фанатиков, так и обыкновенных проходимцев, стремящихся на высшие должности лишь для того, чтобы беспрепятственно залезть в общественный карман.

К числу руководимых высокой идеей альтруистов трудно, однако, отнести сенатора Рэтклифа, чей образ занимает видное место на авансцене книги Адамса. Отмечая в Рэтклифе изрядный практический ум и сильную волю, писатель вместе с тем ставит под сомнение его этическую позицию. Признавать за сенатором, как на этом настаивают некоторые из его противников, «слепое невежество по части нравственных законов» было бы слишком опрометчиво, и все же по мере развертывания действия в морали Колосса Прерий (так называют его в Вашингтоне) обнаруживается все больше и больше изъянов.