Кортни. 1-13 (СИ) - Смит Уилбур

В последующие недели Леон, поручив Максу и Хенни заниматься практическими делами, едва ли не каждый свободный час проводил в ангаре, где Густав с помощниками собирал два аэроплана. Работал немец аккуратно, ничего не упуская. На каждом ящике было написано, что там находится, а потому открывали их в строгой последовательности. День заднем на глазах у Леона разрозненные детали — стойки, колеса, крылья, фюзеляж — медленно складывались воедино, как кусочки мозаики, принимая постепенно узнаваемую форму. Когда Густав закончил наконец сборку, Леона поразили размеры аэропланов. Длина фюзеляжа составляла шестьдесят пять футов, размах крыльев — сто футов. Корпус покрывала ткань, обработанная каким-то производным целлюлозы, придавшим ей прочность стали. Раскрашены обе машины были по-разному, но одинаково ярко и весело: первая — в шахматную клетку с алыми и черными квадратами, вторая — в золотую, с черным, полоску. Одну Отто Мирбах окрестил «Das Schmetterling» — «Бабочка», другую назвал «Das Hummel» — «Шмель».

Затем наступила очередь устанавливать двигатели. На каждый аэроплан приходилось по четыре семицилиндровых роторных мотора мощностью в двести пятьдесят лошадиных сил каждый. Закрепив двигатели на испытательных стендах, изготовленных из тиковых железнодорожных шпал, Густав запустил первые четыре. Рев их достиг даже расположенного в нескольких милях от лагеря клуба «Мутайга», и вскоре возле ангара, как мухи у дохлого пса, собрались едва ли не все столичные бездельники. Поскольку их шумное присутствие не только раздражало, но и серьезно мешало работе, Леон поручил Хенни обнести участок ограждением из колючей проволоки, чтобы любопытствующие пялились на заморские диковинки издалека.

Проверив и отрегулировав двигатели, Густав объявил, что готов установить их на плоскости машин. Двигатели по одному поднимали лебедкой на установленные рядом с крыльями козлы, потом механики под командой самого Густава подтаскивали их к нужному месту и приворачивали болтами к плоскостям — по два на каждую.

Сборочные работы заняли ровно три недели.

— Теперь их нужно проверить, — сказал Густав.

— Вы будете на них летать? — с трудом сдерживая волнение, спросил Леон.

Инженер, к его разочарованию, покачал головой:

— Nein! Я не сумасшедший! Летать на этих мудреных штуках умеет только граф Отто. — Заметив огорчение на лице молодого британца, Густав попытался немного его утешить. — Я буду испытывать их на земле, и ты можешь посидеть рядом со мной в кабине.

На следующее утро Леон поднялся по лесенке в просторную кабину «Бабочки». Густав — в длинной черной кожаной куртке, кожаном шлеме и сдвинутых на лоб защитных очках — поднялся следом и занял свое место. Прежде всего он показал Леону, как пристегиваться, потом, взявшись за ручки управления, пошевелил рулями высоты и поворота и проверил элероны. Убедившись, что все работает, инженер дал сигнал помощникам и приступил к предполетной проверке систем. Наконец все четыре двигателя заработали, и Густав поднял большой палец, показывая, что тормозные колодки можно убрать.

Сосредоточенный и уверенный, словно музыкант, посаженный за кафедральный орган, он двинул рукоять газа, и «Бабочка» медленно и торжественно выкатилась из ангара навстречу яркому африканскому солнцу. Несколько сотен зевак за колючей проволокой встретили ее появление восторженными криками. Сопровождаемая механиками, покачиваясь и подпрыгивая на неровностях, «Бабочка» сделала четыре круга по периметру поля и остановилась.

Заметив, что спутник загрустил, Густав наконец сжалился над ним и, перекрывая шум двигателей, прокричал:

— Садись! Берись за рычаги! Посмотрим, сможешь ли ты с ней справиться.

Леон с готовностью пересел на его место и взялся за норовисто подрагивающие рукоятки. Наблюдая за тем, как быстро он овладевает искусством управления, как четко улавливает тонкие нюансы контроля, немец одобрительно кивал:

— Ja, моя пташка умеет распознавать тех, кто ее уважает и бережет. Помяни мое слово, ты скоро ею овладеешь.

Наконец вернулись в ангар. Спустившись по лесенке на землю, Леон привстал на цыпочки и нежно погладил клетчатый нос «Бабочки».

— Когда-нибудь я полечу на тебе, моя красавица, — прошептал он. — Вот увидишь.

Сзади подошел Густав, и Леон, воспользовавшись моментом, задал давно не дававший ему покоя вопрос.

— Что это такое? — Он показал на крючья и скобы под крыльями с обеих сторон фюзеляжа. — Для чего они нужны?

— Это для бомб, — простодушно объяснил инженер.

Леон постарался не выдать волнения.

— А… конечно… — протянул он, делая вид, что такого рода вещи не вызывают у него особенного интереса. — И сколько она может нести?

— Много! — с гордостью ответил Густав. — Машина очень мощная. Чтобы было понятней, постараюсь перевести в ваши английские меры. Этот аэроплан поднимает бомбы общим весом в две тысячи фунтов, команду из пяти человек и полные баки топлива. В час он делает сто десять миль, достигает высоты в девять тысяч футов, пролетает пятьсот миль и потом еще возвращается на базу.

— Вот это да! Замечательно! — восхитился Леон.

Густав любовно провел ладонью по фюзеляжу. С такой же нежностью он, наверное, гладил свою дочурку, если она у него была.

— В мире нет машины, которая могла бы с ней сравниться, — с хвастливой ноткой заявил он.

В полдень следующего дня Пенрод Баллантайн отправил в военное министерство телеграмму с рабочими характеристиками экспериментальной модели нового германского самолета «Мирбах Марк».

Теперь перед Леоном стояла еще задача: подобрать место и подготовить четыре взлетно-посадочные полосы, по одной на каждой из находящихся на значительном удалении друг от друга охотничьих стоянок. Граф Отто дал четкие указания относительно их характеристик, включая длину и положение относительно направления преобладающих в это время года ветров. Подыскав подходящие по размерам площадки, Леон выверил угол наклона с помощью теодолита и разметил полосы колышками. Тем временем Хенни Дюран привлек из окрестных деревень несколько сотен рабочих, которым предстояло корчевать деревья и выравнивать полосы. Встречавшиеся на пути термитники подрывали динамитом, многочисленные норы и овражки засыпали землей. Когда все было готово, Леон выложил по периметру полос пережженный лайм, чтобы их было видно с воздуха. В начале каждой полосы он поставил по ветроуказателю. Наполненные ветром флажки гордо реяли на деревянных мачтах.

Пока Хенни обустраивал аэродромы, Макс Розенталь, следуя детальным указаниям своего хозяина, занимался строительством временных лагерей. Леон постоянно курсировал между площадками и городом, обеспечивая одного и второго всем необходимым для подготовки к встрече гостей. Время летело незаметно. В конце концов они все же уложились в график, закончив работы едва ли не накануне того памятного дня, когда океанский лайнер с графом Отто фон Мирбахом бросил якорь в бухте Килиндини.

Леону стоило немалых сил получить место на лоцманском катере, вышедшем из лагуны Килиндини навстречу появившемуся на горизонте германскому пассажирскому лайнеру «Адмирал». Погода выдалась тихая, море было спокойное, так что перебраться с катера на пароход не составило большого труда. Поднявшись на борт, он едва не столкнулся с преградившим ему дорогу помощником капитана. Впрочем, услышав имя графа фон Мирбаха, немец моментально смягчился и даже лично проводил Леона на мостик.

Леон узнал своего клиента с первого взгляда — Кермит описал его очень точно. Граф стоял у поручня, потягивая «Кохибу» и беседуя о чем-то с капитаном, слушавшим его с подобострастным видом. Отто фон Мирбах был единственным из пассажиров, кому разрешили находиться на мостике во время сложных маневров громадного лайнера в бухте. Понаблюдав за ним пару минут, Леон подошел и представился.

Граф был крупным, крепким как дуб мужчиной в элегантном кремовом костюме. Состоявший, казалось, из одних мускулов, он держался с высокомерной самоуверенностью человека, обладающего безграничной властью и огромным состоянием. Его нельзя было назвать симпатичным в привычном смысле этого слова, а резкие черты свидетельствовали о жесткости и неуступчивости. Полученный на дуэли шрам пересекал щеку от уголка рта до уха, отчего правая сторона лица как будто застыла в кривой, недоброй ухмылке. Живые, постоянно настороженные бледно-зеленые глаза светились умом. В левой руке граф держал белую панаму, так что голова с густыми, коротко подстриженными рыжими волосами оставалась непокрытой.