Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 1 - Александр Солженицын

Тем временем Гиммер успевал соображать, что их воззвание приняли, понесли печатать, так и не усмотрев, не потребовав, чтоб яснее сказать о взятии власти. И – хорошо. Это сейчас лучше всего оставить недомолвкой.

А Шляпников настаивал не откладывать и вот сейчас же вводить в Исполнительный Комитет поимённо представителей от партий. От большевиков вот он уже сейчас диктует: Молотов, Шутко…

Другие завозражали: дайте же подумать! Ещё же будут назначать меньшевики, эсеры, Бунд…

Нет, не довели обсуждения, нет сил, бросили на завтра.

А вот что срочно, надо было вот что: назначить районных комиссаров, чтоб они с утра… Стали называть кандидатуры комиссаров. На Выборгскую сторону сам вызвался Шляпников, на Петербургскую придумали – назначить, он там живёт, Пешехонова, хотя он задевался куда-то. Но на все районы тоже не хватило памяти, фантазии, сил, языков. Запнулись. А что ж, принимать царское деление полицейских участков? Ну и не менять же впопыхах.

А Шляпников гнул: немедленное вооружение рабочих Петрограда.

Заспорили: рабочая милиция при заводах? порайонные сборы вооружённых рабочих?

Всё же Шляпников добился: вооружить – десятую часть рабочих. И поручили – ему.

Ещё решили: Соколова и ещё кого-нибудь командировать в Военную комиссию для наблюдения за её действиями, поскольку она подчинялась теперь родзянковскому комитету.

Пока обсуждали, спорили, – а со всех концов зала к их ложе стали собираться фигуры – растяпистые, сонные солдатские образины: о чём тут гуторят?

При них и не поговоришь. Ну, всё равно кончать.

Так в этом знаменитом зале свет люстр перешёл в тёмную погружённость, прения – в журналистскую ложу, хоры публики – в арестантские камеры, самоуверенные дневные думцы – в ночных солдатских призраков.

Кто уходил. А Гиммер кинул свою тяжёлую ватную шубу на пол ложи Государственного Совета – и лёг там.

Председатель же того Государственного Совета сидел, арестованный, через коридор – в министерском павильоне.

Темно и тихо стало в думском зале с пяти часов утра.

Но вот-вот должен был забелеть стеклянный его потолок.

Обвалившийся ровно десять лет назад.

169

Тупоносая шестиэтажная с закруглённой крышей «Астория», часть окон светится, как она видна мимо памятника Николаю I вдоль Вознесенского проспекта, близко упёртого в башню Адмиралтейства.

Ночь, редкие фонари.

В полутьме на площади почти никого. Только кучки совещаются.

Ближе.

Кучки солдат толкуют между собою, с оглядкой, с пооглядкой на «Асторию».

Видно, что сброд, не из одной части. У кого винтовки, у кого палки.

И матросов с пяток.

Закинулись на гостиницу. Где окна светятся в рядах, где темны. Нижние витринные – все темны.

Ещё оглядка.

= Пустая полутёмная площадь. Только настороженные кучки солдат против обоих фасадов «Астории».

А вот, ты нам и нужна!

И – сигнал! махнули!

резкий свист двупалый!

и – кинулись с обеих сторон угла!

кто откуда, все с винтовками, с палками, с ломами!

А широкие, более двух ростов человеческих, сверху полукруглые окна-не окна, двери-не двери, – а стёкла цельные, а за ими видно плохо, без света: что там?

А ну, как ты колешься? – тычком приклада!

Брень!

И разбилось и не разбилось, тёмная рваная дыра – а всё стекло сразу не подалось. Не как стекло бьётся, скорей как фанера.

Так по другому месту!

Так по третьему! – в несколько рук.

Так и рвёт дырами, ни прохода, ни проёма, гляди обрежешься.

Сгрудились у такого окна, бьют чем попадя.

А коли винтовку безо штыка обернуть, за дуло перехватить – то далеко вверх достаёт приклад, и там садит. Такая ж дыра!

А кто-то и пульнул вверх!

Да дырка мала, Выстрел для забавы больше.

А там – тьма.

Кто пролез – тащат изо тьмы чего-то, тащат сюда наружу – тяжёлое.

Здоровая кадка с деревком диковинным!.

Сломали ему стволок о зазубры стекла, – да и кинули кадку на мостовую, боле насмех.

Делов! Неча тут и шарить.

Кто поумней – налево, налево побежали, мимо ещё одного окна разбитого, мимо ещё разбитого, перепрыгивая ещё через кадки с цветами тоже, но помене, выброшенные, не добычливо, а помни нас, побывали! – дале, дале!

Спешит солдатня навыпередки, тут може на всех хватит, а може не на всех, переднему сподручней захватывать!

Дверь!! вот она, не спутаешь, тут главные ходють!

Заперта.

Сгрудились, самим же доступа нет.

Бей её! прикладами! палками! матросики!

Шибки малы, не пролезешь.

А прикладами сюда, рассаживай! Пошла, пошла!

Тресь! крах!

Уж видит око ихнее благоденствие, там свет, да рука неймёт – ещё одна дверь, запертая!

= Но внутрях бежит генерал, руками машет!

У генерала по чёрному околышу фуражки – золотыми буквами: «Астория»!

Сейчас мол, сейчас открою, только не бейте, ради Бога!

– А чего запираешься?

– А чего тут позапирались, падаль такая?!

Дверь – на одну половинку открыл. В проходе чуть не подавились, друг друга отталкивая, кто раньше:

– А кто тут живёт такой?

– Кто тут живёт? Ахвицера?

Светло тут!

Генерал – руки распялил перед лестницей, задыхается:

– Господа офицеры проживают. И вообще

господа всякие. Одумайтесь, господа солдаты! –

ведь спят оне. Приходите утром.

– Ха-га-га-а!… Ха-га-га-а!… Утром?!

– А мы из постелек повытаскиваем! Пошшупаем

нежно тельце!

– Там и барышни, надоть, с ими?

Да кинулись – а навстречу такая ж лава! другие солдаты!

и тоже-ть с матросами! и тоже-ть с оружием! и лихо на нас!

Ну, сейчас сполосуемся! Вся лава и стала.

И та, встречная, стала.

Один наш винтовку замахнул – и там замахнул, сходный.

Догадались!!

– Эт зеркало во всю стену, не робь!

Зароготали.

– Ну, живут!

= А матросики, самые быстрые, прежде всех догадались, и уже по лестнице вверх, взмётом!

вверх! вверх туда, где уметнулся кабыть в офицерской форме.

– Бе-е-ей! Бе-ей, погоны золотые!!

И солдаты наверх гурьбой. Туда! Шесть етажей, есть где разгульнуться!

= А самые-то сметливые – тут, внизу, приступили к этому слуге:

– А вино – где у вас? Вино, вино показывай!

ОТВЯЖИСЬ, ХУДАЯ ЖИСЬ! ПРИВЯЖИСЬ, ХОРО-О-ШАЯ!

170

– Ваше Императорское Высочество! Ваше Императорское Высочество, проснитесь!

Голос был такой ласковый, такой прислужно-домашний, – он почти не будил, а сам входил как часть сна. Но тёплой хрипловатостью он повторялся, повторялся – и наконец заставил проснуться.

Это старый седой зимнедворецкий камер-лакей, с пышными струистыми бакенбардами, давно уже не избалованный, чтобы кто-то из царской семьи тут ночевал, вместо радости покоить сон высокого гостя решился войти в комнату и наклониться над постелью:

– Ваше Императорское Высочество! Во дворце становится опасно. После того как ушли войска, уже несколько раз в разные двери ломились какие-то банды. Держат только замки. Какие ж у нас есть силы отбиться?

Холодное и мерзкое пробуждение вошло в Михаила. Вот этого он не ожидал! – чтоб на дворец посягнули какие-то банды? Какие же банды могли быть в столице?

– Откуда банды?

– Бог их знает, откуда, – сокрушался камер-лакей. – Соберутся по нескольку и дикуют. Есть и солдаты. И всякая чернь. Небось, знают, сколько сокровищ у нас тут. Какие погреба.

Вполне уже проснувшись, вытянутый на спине, Михаил лежал среди атласа, в алькове. Между раздвинутыми занавесями смутно была видна крупная голова камер-лакея – там, позади него, какой-то малый свет на столе, свеча, он не посмел зажечь лампы.

Но почему ж Михаил, едва ото сна, должен был сообразить, что им делать с дверьми и как защищаться? Такая охрана должна быть кем-то предусмотрена, а что ж генерал Комаров?

– О Боже, Ваше Императорское Высочество! – всё тем же тёплым, глухо-домашним голосом няни квохтал камер-лакей, которого Михаил помнил с детства, он и в гатчинском дворце бывал одно время, и в Аничковом, вот только забыл, как звать. – Не извольте подумать, что я обременяю вас этой заботой. Я взял на себя дерзость прервать ваш сон лишь в тревоге о вашей безопасности. Ведь у нас нет вооружённой охраны, мы все старики. Этой ночью ворвались в Мариинский дворец – кто ж помешает им ворваться к нам? Они может уже и ворвались бы, да думают – здесь засели войска.

Михаил живо повернулся:

– В Мариинский? Когда же?