Поэтика. История литературы. Кино. - Юрий Тынянов

Судя по дарственным надписям, книга вышла не позднее начала февраля 1929 г. Первый из известных нам отзывов — в письме Шкловского Тынянову от 4 марта 1929 г.: "Архаисты — очень хорошая книга, еще не вполне раскрытая даже автором. Литература вневременна, т. е. она не рояльна, а органна — звук продолжается. И есть таким образом одновременность причин и следствия, т. е. люди сменяются, но продолжают носиться. Дон-Кихот одновременен Тургеневу. Об эволюции здесь говорить трудно, так как нет признаков улучшения, вернее, нужно говорить о передвижении системы или о движении внутри пейзажа. Изменяются не вещи, а угол зрения. Но и вещи изменяются. Недостаток "Архаистов и Пушкина" — это (методологически правильная) изолированность двух линий, стереометрическая задача решена на плоскости. Может же быть, то, что мы называем архаизмом, и то нечто, что ты в своей работе совсем не называешь, но противопоставляешь архаизму, — это только частные случаи большой соотнесенности, может быть и не парной. Вообще, очень хорошая книга. Правильно, что она толстая и стоит 6 рублей" (ЦГАЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 441).

9 января 1944 года на вечере памяти Тынянова в ленинградском Клубе писателей Б. В. Томашевский говорил о "Архаистах и новаторах": "Книга эта не отразила вполне всего богатства мысли Тынянова. Тот, кто общался с ним и помнит его не только остроумный, но просто умный, живой, темпераментный разговор, знает, насколько богата была мысль Юрия Николаевича. <…>. Книга "Архаисты и новаторы" — это книга, которая останется навсегда. Конечно, ничто в истории литературы не остается навсегда нетронутым. Наука никогда не претендует на вечность. В науку всегда вносятся новые поправки, новые концепции, но осмысление эпохи, которую изучал Юрий Николаевич, не сможет идти вперед помимо концепции Юрия Николаевича. Это стало отправной точкой для всех, занимающихся этой проблемой. Точка зрения Юрия Николаевича, парадоксальная по тому времени, теперь вполне усвоена нашей историко-литературной мыслью. Это проблема борьбы архаистов с новаторами в начале XIX в. А концепция Юрия Николаевича охватывает период гораздо больший — начиная с XVIII в. Эта концепция стала теперь настолько общепринятой, что многие даже не знают, откуда она идет, настолько она стала естественной и последовательной. А в то время, когда писал Юрий Николаевич об этом, эти идеи проводились не так легко, они проникали с большим сопротивлением, встречали большую борьбу, потому что они были свежи, новы, смелы и казались парадоксальными" (цит. по стенограмме, хранящейся у П. Г. Антокольского).

Предисловие заканчивается словами благодарности "прежде всего Виктору Шкловскому и Борису Эйхенбауму". Им же были посвящены теоретические статьи, открывавшие сборник. Такое введение двух этих имен в книгу было данью десятилетней дружбе и тесному научному сотрудничеству. Первостепенным источником для изучения отношений Тынянова и Шкловского служит частично сохранившаяся их переписка — замечательный не только биографический, но и литературный документ, закрепивший историю взаимных сближений и расхождений двух ученых (о значении этих коллизий для научной жизни 20-х годов см. во вступ. статье). "Ты знаешь, как я тебя люблю, — писал Тынянов 31 марта 1929 г., - мне очень трудно представить свою жизнь без тебя. А новых друзей в нашем возрасте уже не приобретают, только соседей в поезде". И в том же году: "Очень тебя люблю ж неизменно восторгаюсь тобой. Моя жизнь не удалась бы, если б тебя не встретил" (ЦГАЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 724).

Характерна запись в дневнике К. И. Чуковского от 19 декабря 1935 г. о встрече с Тыняновым накануне: "Много говорили о Шкловском. "Мы опять помирились, и он прислал два замечательных письма… Я вам покажу… Это такая прелесть… ах, если бы издать Витины письма, все бы увидели, какой это писатель…"". Интенсивное внимание к работам друг друга, отразившееся в этих письмах, находит в некоторых случаях выражение в обобщающих взаимных оценках. "Писать и говорить о том, что ты большой писатель и большой ученый, людям стыдно, — писал Тынянов в начале 1929 г. — Это для них либо недостаточно оригинально, либо сердит, мешает им быть второго сорта. <…> Когда говоришь с тобой, все первого сорта. Это вовсе не любовь к тебе, а только литературный факт. И разумеется, все это видят и знают. <…> Каждый, кто тебя ругает, если б его спросить, хочет ли он с тобой поменяться, раздумывал бы не больше 1 минуты (на удивление)" б. Письма Тынянова сохранили след замысла его статьи о Шкловском, относящегося ко времени подготовки и выхода АиН: "Издаем книжку о тебе, я пишу статью" (январь начало февраля 1928 г.). "Пишу о тебе, о твоем «спокойном» и взрослом периоде (уже начался)" (конец апреля — начало мая

б Ср. в статье Б. Эйхенбаума "О Викторе Шкловском": "Людям, не связанным с ним профессиональной или исторической дружбой, трудно переносить его присутствие в литературе" (Б. Эйхенбаум. Мой временник. Изд-во писателей в Ленинграде, 1929, стр. 131).

1928 г.). "Спешно провожу книжку о тебе в Изд-ве писателей. Завтра буду говорить о крайнем сроке. Боря пишет о тебе, я тоже. Надеюсь, быстро удастся издать" (начало 1929 г.). "Пишу черновик о тебе" (27 марта

1929 г.). Задуманный сборник не был издан; статья Б. Эйхенбаума "О Викторе Шкловском" вошла в его книгу "Мой временник", вышедшую в том же году; «черновик» Тынянова сохранился в его архиве: "Я довольно часто думаю о Викторе Шкловском, и не потому, что нас связывает дружба, — в большом, и даже порою враждебном значении этого слова. Я думаю о нем как о писателе нового типа. У него есть данные для этого. Совсем новые, совсем голые явления не выживают. Судьба их плодовита для других, другие едят ее. Так съели, как тотем, Хлебникова. Нужна какая-то смесь, даже неразбериха, чтобы не оказаться вне литературы, быть с нею связанным. Потом постепенно отшелушиваются "краски ветхие", «заблуждения», и появляется лицо.

Рупором Виктору Шкловскому послужили его голые человеческие ладони, потому что другого материала не оказалось под руками. Как когда-то Карамзин, он сложил свои вещи и написал "Сентиментальное путешествие". Его голос услышали. Как аптечная смесь, явилось остроумие. Шкловский — блестящий и очень традиционный остроумец. Петр Андреевич Вяземский читал бы его не без удовольствия. Смесь, нужная для того, чтобы глотать пилюли, мстит за себя. Виктору Шкловскому — остроумцу не жаль вещей: ему важно ощутить себя в вещи, свое отношение ему дороже. Это и называется сентиментализмом, и все настоящие сентименталисты были остроумцами.

Молодежь смотрит ему в глаза и ждет неожиданностей. Соблазн у него большой. Если бы Виктор Шкловский был только остроумным писателем, его, может быть, любили бы больше, но он не был бы новым писателем. В остроумии есть тонкость, которая очень быстро оказывается ненужной, методы остроумия однообразны. У Шкловского есть уже грозные эпигоны-фельетонисты, живые его цитаты. Есть у него уже и Шаликовы — «землянички». По Шкловский работает на близком материале — что лежит у него под руками, то поступает к нему в работу. Поэтому он сомневается, когда не знает, что ему делать с незнакомой вещью, и в этом его сила. Остроумцы скользят по факту и скоро его забывают, у него память большая. "Техника писательского ремесла", небольшая книжка, не вызвавшая особого шума, написана спокойно. Я думаю, что сентименталист и остроумец медленно и верно уходит из его комнаты. Остается человек спокойный и тревожный еще, может быть, грустный, а может быть и негрустный, много видевший. В последней книге — "Гамбургский счет" — в остроумии уже совсем другое, — оно обратилось в сближение далеких понятий, — и это сближение остается, а остроумие уходит" (АК; последняя фраза зачеркнута).

Итогом многолетней параллельной работы должен был стать совместный широко задуманный труд. Усиленные занятия Тынянова теорией в конце 20-х годов мыслились им как преддверие к большому систематическому труду по истории русской литературы. Он писал Шкловскому в начале 1928 г.: "Созрели для своей "истории литературы", которую напишем и которая мало будет похожа на Овсянико-Куликовского и Грузинского"; весною того же года: "Очень рад, что ты взялся за старую литературу. Надо будет написать обо всем XVIII–XIX веке. Я могу взять часть о поэзии", В следующем письме замысел совместной истории литературы приобретает конкретность: "Письмо твое (последнее) полная программа истории литературы. Сводить искусственно не будем, но будем следить за прослойками, за самой работой ("черновики", «журналы», материалы и т. д.), а не только за результатом, и ущупаем". И там же: "Рад, что ты мозгуешь историю литературы. Не нужно доставлять никому радости своим отсутствием, нерасчетливо". Осенью 1928 г. Тынянов пишет: "Будем изучать и писать два года, не торопясь, каждый день. Нужно организовать учеников и платить им за работу, только самостоятельных статей от них не нужно. Приезжай, золото, посоветуемся". 15 ноября 1928 г. Шкловский писал Тынянову, уехавшему лечиться в Берлин: "Очень думаю об истории литературы. В 18-м веке, а также в 30-х годах кое-что начинаю понимать". В эти же дни Тынянов писал ему: "Над чем будешь теперь работать? Я думаю об истории литературы. Хочу поговорить с Романом Якобсоном о ней". Вернувшись в конце января 1929 г. в Ленинград, Тынянов писал Шкловскому: "Считаю твою книгу о Комарове началом истории литературы <…> Условимся: журналов не читать [в письме речь шла о "ругательных статьях"], сидеть и работать над историей литературы". Р. О. Якобсон писал Шкловскому 20 января 1929 г.: "Юрий обещал мне очень интересную статью — итоги формального изучения истории русской литературы. Это, так сказать, предварительная схема той коллективной истории русской литературы, которую вы проектируете" (ЦГАЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 795). Еще в ноябре 1928 г. Шкловский писал Эйхенбауму о только что вышедшей его книге "Лев Толстой. Кн. I. 50-е годы" (Л., 1928): "Эта книга — в скрытом виде — история русской литературы, глава из нее" (В. Шкловский. Поденщина. Л., 1930, стр. 218).