Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

Либерализм — это теория Смита о «невидимой руке рынка» как божественном социальном регуляторе в сочетании с эгоистически-утилитарной моралью Бентама.

Консерватизм — это идеи Берка о единстве и естественном развитии народа как цепи мертвых, живых и будущих поколений и о национальной ответственности элиты.

Элитарный конституционализм Локка и Монтескье — это общий для либералов и консерваторов идейный капитал, превращенный Кантом в уже упоминавшееся мной на одном из семинаров учение о патриотическом правлении (Imperium non paternale, sed patrioticum ) в гражданском публично-правовом союзе — в национальном государстве.

Вот то смысловое европейское поле, в котором находились сторонники либерально-консервативного пути развития России. И они, как и европейцы, ориентировались на формирование консенсусных институтов, а не просто на примирение дискурсов, о чем я еще скажу.

Алексей Алексеевич вдохновенно пишет о Тургеневе как русском мыслителе и общественном деятеле, одном из выдающихся приверженцев такого пути. Меня заражает и радует это вдохновение. Тем более что в своем докладе, с обсуждения которого начался наш семинар, я толковал о европейской природе русской нации, а это, как указывает Алексей Алексеевич, и ключевая тема Тургенева. Не его одного, как мы знаем, но и его тоже. Для меня это, повторяю, важно. Как важно и то, что Тургенев — русский государственник и патриот, человек правых убеждений в европейском смысле этих слов.

Его называли русским европейцем. Как и Пушкина, как и Гоголя. И они, как я полагаю, не были в российском обществе такими уж одинокими, какими предстают в некоторых прозвучавших здесь репликах. Эти писатели создали русскую литературу, каковая была бы немыслима без русской читающей публики. Следует предположить некоторое сочувствие читателей мыслям обожаемых писателей. Было, думаю, какое-то соответствие между духом литературы и настроем читательской аудитории. Эта аудитория, конечно, не была общенародной, но и элитарной ее не назовешь, — она была разночинской и довольно широкой: от сенаторов до семинаристов. И когда речь идет о таких величинах влияния, как Пушкин, Гоголь, Тургенев, то и в публике следует предполагать наличие соответствующего их духу и характеру их влияния «мейнстрима».

В докладе, правда, приведены цитаты из личных записей писателя, свидетельствующие о неприятии некоторых тургеневских произведений реакционерами, с одной стороны, и адептами «свободомыслия» — с другой. Тургенев, конечно, отмечает и приводит наиболее характерные, сочные, даже смешные примеры. Тем не менее в этом перекрестном огне реакционеров и революционеров по Тургеневу наглядно проявляет себя хорошо известный «тупой упор реакции и революции» (П. Струве), о чем и напоминает нам докладчик. Но такой «упор» вовсе не свидетельствует о трагическом одиночестве Тургенева и не доказывает отсутствия широкого отклика и сочувствия тургеневским мыслям в русском обществе. И не только мыслям, но и их практическим воплощениям.

В ответах на вопросы Алексей Алексеевич отметил ключевую вещь, которую я хочу особо подчеркнуть: на идеях Тургенева выросло русское земство. А земство — это ведь и есть практический, общественный, институциональный консервативно-либеральный синтез. Земства обустраивали местную жизнь, они собирали местные кассы, и под контролем плательщиков — отсюда цензовый характер земства — выборные доверенные люди расходовали собранные деньги на общественные нужды: на образование, здравоохранение, водопроводы, освещение… Нам сейчас такой уровень общественного самоуправления в России трудно даже представить.

Таким образом, до 1917 года в стране вовсе не все шло под откос. Историческое отставание от Европы — не изначальное, но закрепившееся в XVI–XVII веках — постепенно сокращалось и могло быть преодолено. Залогом такой возможности был государственный реформизм и общественное, земское движение. Несмотря на реакцию и косность, они пробивали себе дорогу и преобразовывали страну.

Выше я говорил о «мэйнстриме» в широкой читательской аудитории великих русских европейцев — Пушкина, Гоголя, Тургенева. А теперь назову, частично пересекаясь с докладчиком, ряд выдающихся представителей русской элиты, вдохновлявших и проводивших модернизацию России в XIX и начале XX века.

Сенаторы граф Н. С. Мордвинов и М. М. Сперанский. Генерал-губернаторы граф М. С. Воронцов и граф Н. Н. Муравьев-Амурский. Просветители-«западники» Н. В. Станкевич и Т. Н. Грановский. Писатель-политик И. С. Тургенев. Реформисты-«славянофилы» Ю. Ф. Самарин и князь В. А. Черкасский. Чиновники-реформаторы А. В. Головнин, Д. А. Милютин, Н. А. Милютин. Академик-министр Н. Х. Бунге. Либерально-консервативные обществоведы Б. Н. Чичерин, К. Д. Кавелин, В. О. Ключевский. Премьер-министры С. Ю. Витте и П. А. Столыпин. Политики А. И. Гучков, П. Н. Милюков, П. Б. Струве.

Все эти разные люди были приверженцами либерально-консервативных идей, сторонниками «среднего» пути реформ и развития. Они представляли русскую европейскую традицию как в культуре, так и в практической деятельности.

И в этой традиции — еще раз вернусь к тому, о чем уже говорил, — вопрос о либерально-консервативном синтезе отнюдь не сводился к синтезу дискурсов. Такое сведение представляется мне неким философским увлечением и преувеличением. Действительный социальный синтез не обеспечивается формированием правильной системы понятий. Посредством такой системы мы можем лишь правильно выразить ту или иную социальную проблему. При этом на уровне общих слов и ценностей против либерально-консервативного синтеза, наверное, мало кто будет возражать. Но когда дело доходит до конкретики, то согласие вовсе не гарантировано. Ведь речь идет о «проклятых вопросах» и противостоянии социальных интересов.

Итак, предметный разговор о цивилизационном синтезе требует обсуждения главных социальных проблем и поиска их лучших решений. Решений не односторонних, имитационных или радикальных, а взвешенных и социально согласованных, полезных для максимально широкого сообщества и укрепляющих социальное доверие. Предмет же актуального социального синтеза всегда исторически конкретен.

В XIX и начале XX века предмет искомого, но так и не найденного синтеза составляли корректная реформа землепользования, решение рабочего вопроса и конституция. В конце XX — начале XXI века главными проблемами искомой, но пока не найденной модели развития являются синтез государственной организации социальной жизни с рынком и политической конкуренцией. Государственного контроля и попечительства с индивидуализмом. Советского и «демократического» социального капитала с всеобщим устремлением к потреблению и обогащению.

Игорь Клямкин:

Спасибо, Михаил Николаевич. У нас, кажется, намечаются две линии обсуждения, причем обе они заданы докладом Кара-Мурзы. С одной стороны, акцент делается на том, что в русской культуре было интеллектуальное течение, представленное крупными фигурами и сочетавшее установку на либеральную модернизацию с установкой на преемственность с традицией. Это течение предлагается актуализировать, подчеркивая его культурную органику и его соответствие не только прошлым, но и современным вызовам, с которыми столкнулась Россия.

С другой стороны, акцентируется война охранительного и радикального дискурсов, жертвой которой данное течение становилось, оказываясь между двух огней и будучи не в состоянии противостоять «тупому упору» реакционеров и революционеров. И этот момент, мне кажется, не менее актуален, чем первый. Актуальность же его в том, что в самодержавной или родственной ей политической системе умеренно-реформаторское, либерально-консервативное течение всецело зависит от реформаторских возможностей этой системы, которые весьма ограничены.

Ограничены, соответственно, и возможности ее окультуривания и «разминирования». Она может допустить возникновение внутри себя локальных самоуправлящихся институтов вроде земств, но не может добровольно допустить их объединения в общенациональное движение. Что и было в России продемонстрировано репрессиями против земских деятелей, к этому стремившихся. Да и права самих земств вскоре после их создания стали урезать, а демократический принцип их формирования свертывать, адаптируя этот институт к ограниченному реформаторскому потенциалу тогдашней «вертикали власти».

В том-то и проблема, что на политическую и культурную традицию, на которую опираются такие люди, как Тургенев, ради достижения их целей опереться нельзя. Традиции, совместимой с либеральными целями, в российской «почвенной» культуре не было. Ее не было ни в менталитете охранителей самодержавной системы, ни в народном менталитете, контакт с которым искали (и со временем нашли) радикалы. Поэтому либеральный консерватизм мог стать заметной субкультурой, но не мог претендовать на культурное лидерство и перевод «войны дискурсов» в режим общественного диалога. По крайней мере так обстояло дело в пореформенной России конца XIX — начала ХХ века.