Темный карнавал - Рэй Брэдбери

Я прочистил горло.

– А он и вправду?…

– Дориан? Дориан, который тайком захаживал на чердак? Проверить свой портрет? И в какой-то миг решил, что портрета ему мало? Нет, холст, масло – одна видимость. Миру требовалось нечто большее: то, что будет утолять жажду ночными ливнями, а голод – утратами и низменными пороками, вбирая их в себя, чтобы раздавить, переварить, исторгнуть из вселенского чрева. Этакий пищевод для греха. Реторта для болезнетворных бактерий. Вот что такое Дориан.

Этот утес, обтянутый кожей-пленкой, вдруг продул невидимые трубы и клапаны, издав при этом некое подобие смеха, который, булькнув, затонул в водянистой гуще.

Из какого-то отверстия вырвались газы, а вслед за тем опять послышалось одно-единственное слово: «Да-а-а».

– Он вам рад! – заулыбался мой провожатый.

– Да уж, вижу. – Я начал выходить из себя. – Но с какой стати? Ведь я здесь не по своей воле. Мне дурно. Я хочу немедленно уйти.

– Это невозможно, – рассмеялся он, – потому что вы – избранный!

– Избранный?

– Мы давно к вам присматривались.

– Проще говоря, следили, шпионили, ходили по пятам? По какому праву?!

– Спокойно, не горячитесь. Далеко не все становятся избранными.

– Кто сказал, что я к этому стремился?

– Если бы вы могли посмотреть на себя нашими глазами, ответ был бы очевиден.

Я оглянулся и заметил, что студенистую гору прорезали слабо блеснувшие озерца: исполин приподнял веки, чтобы разглядеть происходящее. Но почти сразу все отверстия закрылись наглухо – и рваная рана губ, и щели ноздрей, и холодные глаза. Лицо затянулось резиновой пленкой кожи. Теперь о нем напоминали только свистящие вдохи.

«Да-а-а», – послышался шепот.

«Да-а-ан-н-ные», – донеслось бормотание.

– Данные здесь! – Мой спутник достал карманный компьютер и вывел на дисплей мою фамилию, адрес и номер телефона.

Поглядывая то на меня, то на экранные строки, он принялся выдавать такие сведения, от которых мне стало не по себе.

– Холост, – сказал он.

– Был женат, но развелся.

– В настоящее время холост! Как у вас с женщинами?

– Бестактный вопрос.

Он постучал ногтем по дисплею:

– Завсегдатай злачных мест.

– Я бы не сказал.

– Творческое начало отсутствует. Спать ложится поздно. Встает поздно. Трижды в неделю по вечерам напивается.

– Неправда, дважды в неделю!

– Посещает тренажерный зал. Заметьте, ежедневно. Физические нагрузки чрезмерны. Злоупотребляет пребыванием в сауне и длительными сеансами массажа. В последнее время стал увлекаться спортом. Каждый вечер играет в баскетбол, футбол или теннис. Да вы, я вижу, себя не щадите!

– Это мое личное дело!

– И наше тоже! Кто балансирует на краю пропасти, у того может закружиться голова. Опустите все эти факты в щель «однорукого бандита», что засел у вас в голове. Рывок – и увидите, как завертятся перед глазами лимоны и вишенки! Рывок!

Боже праведный. Все так и есть. Бары. Пьянство. Ночные бдения. Тренажеры. Сауны. Массажистки. Баскетбол. Теннис. Футбол. Рывок. Рукоять вниз. Завертелось!..

– Не иначе как джекпот? – Довольный, он изучал мое лицо. – Три вишенки в ряд?

Меня передернуло:

– Косвенные улики. Никакой суд не признает меня виновным.

– Наш суд признал вас избранным. Мы изучаем линию жизни не по руке, а по жаждущим чреслам. Верно я говорю?

Желе затрепыхалось и выпустило обойму газов. «Да-а-а».

Говорят, мужчина, одержимый влечением, может не заметить, что бросается в темный омут: удовлетворив свою похоть, он теряет рассудок. Придавленный чувством вины, начинает презирать себя за животную необузданность, хотя его предостерегали против этой опасности родители, соседи, церковь, весь прошлый опыт. Нахлынувшее вожделение заманивает его в силки греховного соблазна. Он возлагает вину на нечестивую искусительницу и лишает ее жизни. А женщина, наоборот, в приступе гнева и раскаяния скорее сама примет яд. Ева, покончив с собой, упокоится в райских кущах. Тогда и Адам соорудит себе виселицу, скрутив удавку из Змея.

Но что могло навести на мысль об убийстве на почве страсти, о женщинах, об искушении? Впереди было лишь необъятное средоточие пыхтящей плоти, а рядом – белокурый красавец. И были слова, летящие в меня потоком стрел. Мое тело ощетинилось иголками, как дикобраз, и отчаянно сопротивлялось: «Нет, нет, нет». Это слово повторялось во мне эхом, пока не прозвучало в полный голос:

– Нет!

«Да-а-а», – прошептали испарения живого холма, скелета, погруженного в прогорклое заливное. «Да-а-а».

У меня вырвался изумленный возглас, потому что перед глазами выстроились все мои спортивные игры, сауны, ночные бары, короткие сны – слагаемые одержимости.

Плутая темными коридорами, я столкнулся с незнакомцем, чье изъеденное оспинами, изборожденное морщинами лицо лоснилось от похоти; оно было усеяно пигментными пятнами и отмечено столь явной печатью излишеств, что я попытался отвести взгляд. Это чучело, разинув рот, потянулось к моей руке. По глупости я собрался было ответить на его рукопожатие и… уперся пальцами в стекло! В зеркало. Я слишком глубоко заглянул в собственную жизнь. Мне и прежде случалось на ходу ловить свое отражение в сверкающих витринах – они множили меня до бесконечности, превращая в мутный людской поток, словно хлынувший из подземной реки. По утрам, бреясь перед зеркалом, я видел отраженное здоровье. Но это!.. Настоящий троглодит, прошедший сквозь века, словно муха в янтаре. Мой фотопортрет после сотни постельных кульбитов! Кто же подсунул мне такое зеркало? Мой прощелыга-хозяин в сговоре с этим прогнившим скопищем газов.

– Выбор пал на тебя, – шептали они.

– Я отказываюсь! – прогремел мой ответ.

Не знаю, действительно ли я выкрикнул это что есть мочи или только подумал, но передо мной разверзлось горнило. Исполинская куча зарокотала газами. Белокурый красавец отшатнулся, сраженный тем, что их попытка приоткрыть мою суть, докопаться до нутра, не вызвала ничего, кроме отвращения. Прежде, когда Дориан призывал: «Друг», к нему бросались толпы новообращенных атлетов, чтобы превознести до небес этого безрукого, безногого, безликого колосса из осклизлой тины. Они задыхались в его миазмах, снова и снова поднимались на ноги, сходились в яростной схватке и катались по полу темного зала, а потом, обретя юность, устремлялись в иное бытие.

А что же я? Что я натворил, если этот слизень с присвистом выпустил зловонные ветры?

– Идиот! – зарычал мой провожатый, стиснув кулаки. – Прочь отсюда! Убирайся!

– Убираюсь! – подхватил я и стремительно развернулся.

Сейчас мне трудно вспомнить, как именно я упал. Не могу даже сказать, что стало тому причиной: возможно, слишком поспешное бегство от злобного извержения слюны и желчи, брызнувшего из гнилостной кучи. В меня полетели не смертоносные молнии, а обжигающие волны мести. «За что?» – мелькнуло в голове. Что Дориану до тебя, что тебе до него, почему гидра, таившаяся за твоей видимостью, вырвалась на свободу, почему у тебя задрожали колени, руки, даже ногти, спрашивал я себя, когда Дориан в последний раз опалил мне волосы и накрыл потоком зловонной лавы.