Сочинения - Шолом Алейхем

Так говорит он мне, Эфраим то есть, и начинает выкладывать… Ну, что я вам скажу? В самом деле что-то необыкновенное! Во-первых, из очень хорошей семьи, сын почтенных родителей, не безродный какой-нибудь, а для меня, надо вам знать, это важнее всего, потому что и сам я не из последних. У меня в семье, как говорится, «и пятнистые, и пегие, и пестрые», – есть и простые люди, есть мастеровые, а есть и хозяева. Затем он, жених этот, большой грамотей, хорошо разбирается в мелких буковках, а это для меня и подавно великое дело – терпеть не могу невежд! Для меня невежда в тысячу раз хуже шалопая! Можете ходить без шапки, хоть головой вниз, ногами кверху, но если вы знаете толк в Раши[11], то вы для меня – свой человек. Таков уж Тевье. «Затем, говорит Эфраим, – он богат, набит деньгами, разъезжает в карете на паре огневых лошадей, так что пыль столбом…» Ну что ж, думаю, это тоже не такой уж недостаток. Нежели бедняк, пускай уж лучше богач. Как сказано: «Приличествует бедность Израилю», – сам бог бедняка не любит. Ибо если бы бог любил бедняка, так бы бедняк бедняком не был!

– Ну, послушаем дальше!

– А дальше, – говорит Эфраим, – он хочет с вами породниться, помирает человек, сохнет. То есть не по вас, а по вашей дочери сохнет. Он хочет красивую девушку.

– Вот как? – отвечаю. – Пусть сохнет! Кто же он такой, ваше сокровище? Холостяк? Вдовец? Разведенный? Черт, дьявол?

– Холостяк! – отвечает. – Холостяк. Правда, в летах, но холостяк.

– Как же его святое имя?

Не хочет сказать, хоть режь его.

– Привезите ее в Бойберик, тогда скажу!

– Что значит, – говорю, – я ее привозить буду? Приводят лошадь на ярмарку или корову на продажу…

Словом, сват, сами знаете, и стенку уломать может. И порешили мы, что, даст бог, на будущей неделе я ее привезу в Бойберик. И светлые, сладостные мечты приходят мне в голову: представляю себе мою Годл разъезжающей в карете на паре горячих коней. И весь мир завидует… Не столько роскошному выезду, сколько тому, что я благодаря дочери-богачке творю добрые дела, помогаю нуждающимся, даю взаймы – кому четвертной, кому полсотни, а кому и все сто… Ведь и у другого, говорите вы, душа – не мочалка…

Размышляю я эдак, возвращаясь под вечер домой, нахлестываю свою лошаденку и беседую с ней на лошадином языке: «Вьо! – говорю. – А ну-ка, пошевеливай ходулями, да поживее, – получишь порцию овса… Ибо сказано у нас: «Без хлеба нет и учения», – не подмажешь, не поедешь…»

Разговариваем мы так со своей конягой, и вижу я, из лесу идут двое: похоже, мужчина и женщина. Идут рядом, вплотную друг возле друга, горячо беседуют о чем-то. «Кто бы мог сюда забрести?» – думаю я и всматриваюсь сквозь огневые прутья солнца. Готов поклясться, что это Феферл! С кем же это он гуляет так поздно? Заслоняю рукою глаза от солнца и еще пристальнее вглядываюсь: кто же эта женщина? Ой, кажется, Годл! Да, она, честное слово она… Вот как? То-то они так усердно занимаются грамматиками, книжки читают! «Эх, Тевье! Ну и дурень же ты!» – думаю. Останавливаю лошаденку и обращаюсь к моей парочке:

– Добрый вечер! – говорю. – Что слыхать насчет войны? Какими судьбами вы попали сюда? Кого поджидаете? Вчерашнего дня?

Услыхав такое приветствие, моя парочка остановилась, как говорится, между небом и землей – то есть ни туда ни сюда – растерялись и покраснели… Постояли эдак несколько минут молча, опустив глаза. Потом стали поглядывать на меня, я на них, они – друг на друга.

– Ну, – говорю. – Чего это вы меня разглядываете, точно давно не видали. Я как будто тот же Тевье, что и был, ничуть не изменился.

Говорю это я, не то досадуя, не то подтрунивая над ними. А дочь моя, Годл то есть, еще больше покраснела и говорит:

– Отец, нас нужно поздравить…

– Поздравляю! Дай бог счастья! А по какому случаю? Клад, – спрашиваю, – в лесу нашли? Или только что от большой беды спаслись?

– Нас, – говорит он, – следует поздравить, мы – жених и невеста!

– Что значит, – спрашиваю, – жених и невеста?

– Вы, – отвечает он, – не знаете, что значит жених и невеста? Жених и невеста значит, что я – ее жених, а она – моя невеста!

Так говорит Феферл и смотрит мне прямо в глаза. Но и я ему прямо в глаза смотрю и спрашиваю:

– Когда же у вас была помолвка? Почему меня не пригласили на торжество? Я как-никак ей будто бы сродни… Не так ли?

Шучу, понимаете, а самого черви грызут, тело мое точат. Но ничего! Тевье – не баба. Тевье любит выслушать до конца…

– Не понимаю, – говорю я. – Что же это за сватовство без свата, без помолвки?

– А на что нам сват? – отвечает Феферл. – Мы уже давно жених и невеста.

– Вот как? Чудеса, да и только! Чего же вы, – говорю, – до сих пор молчали?

– А чего нам кричать? – говорит он. – Мы бы и сегодня не рассказали, но так как нам скоро нужно будет разлучиться, мы и решили раньше повенчаться.

Тут уж я не вытерпел… «Подступила вода к горлу», как говорится, – за живое задело. То, что он говорит: «Жених и невеста», – это еще куда ни шло… Как это там сказано: «И возлюбил», – она ему нравится, он ей… Но венчаться! Что значит – венчаться? Ума не приложу!.. Жених, видать, понял, что я от всей этой истории малость ошалел, и говорит.

– Понимаете ли, реб Тевье, дело вот в чем: я собираюсь уезжать отсюда.

– Когда ты едешь?

– Вскоре.

– Куда, к примеру?

– Этого, – отвечает он, – я вам не скажу, это тайна.

Понимаете? Тайна! Ну, как вам это нравится? Приходит вот такой Феферл, маленький, черненький, кикимора какая-то, объявляет себя женихом, хочет венчаться, собирается уезжать и даже не говорит куда. Лопнуть можно!

– Ну что ж! – говорю я. – Тайна, так тайна… У тебя все тайны… Однако растолкуй ты мне, братец, вот что: ведь ты за справедливость ратуешь, ты же насквозь пропитан любовью к людям, – как же это так могло случиться, чтобы ты вдруг, ни с того ни с сего, забрал у Тевье дочь и сделал ее вдовой при живом муже? Это, по-твоему, и есть справедливость? Любовь к людям? Хорошо еще, что ты меня не обокрал, не поджег…

– Отец! – говорит Годл. – Ты даже не знаешь, как мы счастливы, я и он, что рассказали тебе обо всем. У нас прямо-таки камень с души свалился! Поди сюда, давай расцелуемся!

И, недолго думая, они обхватывают меня оба, она с одной стороны, он с другой, и начинают обнимать и целовать… Они меня, я их, а под шумок, должно быть от большой спешки, – они уже давай целовать друг друга! Комедия, да и только! Театр…

– Может быть, хватит, – говорю, – целоваться! Пора и о деле потолковать.

– О каком деле? – спрашивают они.

– О приданом, о платьях, о свадебных расходах, – то-се, пятое, десятое.

– Ничего этого, – отвечают они, – нам не нужно! Ничего! Ни пятого, ни десятого…

– А что же вам нужно?

– Нам, – отвечают, – только повенчаться нужно…

– Слыхали разговор?

Словом, о чем тут долго рассказывать! Ничего не помогло. Пришлось их повенчать. Венчание, конечно, венчанию рознь! Что и говорить, не такое оно было, какое пристало Тевье. Тоже мне… Тихая, с позволения сказать, свадьба… А к тому же еще жена, как говорится: сверх болячки – волдырь! Мучает меня, пристает, чтобы я объяснил ей: почему такая спешка? Изволь объяснить женщине, что тут пожар, горит!.. Пришлось, чтоб не поднимать шума, придумать какую-то дикую историю о наследстве, о богатой тетке из Егупца, врать почем зря, лишь бы она меня оставила в покое. И в тот же день, через несколько часов после этой хваленой свадьбы, я запрягаю лошаденку, усаживаемся втроем – я, дочь и он, зятек мой богоданный, – и марш к поезду, в Бойберик. Сижу я на возу, поглядываю со стороны на свою парочку и думаю: велик наш бог и как удивительно он своим мирком правит! Каких только нелепых созданий, каких чудаков нет у него! Вот вам чета, только что из-под венца: он уезжает, бог его ведает куда, а она остается здесь, – и хоть бы слезинку уронили, ну, из приличия, что ли! Но – молчу. Тевье – не баба. Тевье может потерпеть. Молчу и смотрю, что дальше будет… Вижу, пара молодчиков, порядочных оборванцев, в стоптанных сапогах, пришла к поезду попрощаться с моим птенчиком. Один из них, одетый как крестьянский парень, с рубахой, извините, навыпуск, стал о чем-то шушукаться с моим зятем… «Смотри, Тевье, думаю, уж не попал ли ты в компанию конокрадов, карманников, взломщиков или фальшивомонетчиков?»

На обратном пути, едучи с Годл из Бойберика, я не вытерпел и откровенно сказал ей, о чем подумал. А она смеется и хочет меня уверить, что все они честнейшие люди, глубоко порядочные, замечательные люди, которые всей своей жизнью жертвуют ради других, а о себе даже не думают…

– А вот тот, что в рубашке, – говорит она, – из очень богатой семьи! Родителей бросил в Егупце, ломаного гроша у них брать не хочет.

– Скажи, пожалуйста! Чудеса в решете! – говорю я. – Очень славный парень, право ему бы к его рубахе навыпуск и длинным волосам еще гармошку в руки или собаку на привязи – то-то было бы загляденье!