Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

Суженным худощавым лицом Герасимович был обёрнут к oкнам и не смотрел на генерал-майора.

В словаре Фомы Гурьяновича не было слова «скорбный». Поэтому он не мог бы назвать, что за выражение установилось на лице Герасимовича.

Да он и не собирался называть. Он ждал ответа.

Это было исполнение мольбы Наташи!..

Её иссушенное лицо со стеклянно-застылыми слезами стояло перед Илларионом.

(Александр Солженицын. В круге первом. М. 2006. Стр. 517–520)

Что это за «странное совпадение с вчерашней мольбой Наташи»?

Чтобы пояснить это, – не только тем, кто не читал роман, но даже и тем, кто читал, но не слишком хорошо его помнит, – ненадолго вернусь в другую его главу, предшествующую этой.

Во время короткого, получасового свидания старого лагерника Герасимовича с женой происходит там между ними такая душераздирающая сцена:

...Наталья Павловна поняла, что в скудные полчаса ей не передать мужу своего одиночества и страдания, что катится он по каким-то своим рельсам, своей заведенной жизнью – и всё равно ничего не поймёт, и лучше даже его не расстраивать...

– Расскажи, расскажи о себе, – говорил Илларион Павлович, держа жену через стол за руки, и в глазах его теплилась та сердечность, которая зажигалась для неё и в самые ожесточённые месяцы блокады.

– Ларик! у тебя... зачётов... не предвидится?

Она имела в виду зачёты, как в приамурском лагере, – проработанный день считался за два отбытых, и срок кончался прежде назначенного.

Илларион покачал головой:

– Откуда зачёты! Здесь их от веку не было, ты же знаешь. Здесь надо изобрести что-нибудь крупное – ну, тогда освободят досрочно. Но дело в том, что изобретения здешние... – он покосился на полуотвернувшегося надзирателя, – свойства... весьма нежелательного...

Не мог он высказаться ясней!

Он взял руки жены и щеками слегка тёрся о них.

– Наталочка! – гладил он её руки. – Если посчитать, сколько прошло за два срока, так ведь мало осталось теперь. Три года только. Только три...

– Только три?! – с негодованием перебила она и почувствовала, как голос её задрожал, и она уже не владела им. – Только три?! Для тебя только! Для тебя прямое освобождение – «свойства нежелательного»! Ты живёшь среди друзей! Ты занимаешься своей любимой работой! Тебя не водят в комнаты за чёрной кожей! А я – уволена! Мне не на что больше жить! Меня никуда не примут! Я не могу! Я больше не в силах! Я больше не проживу одного месяца! месяца! Мне лучше – умереть! Соседи меня притесняют как хотят, мой сундук выбросили, мою полку со стены сорвали – они знают, что я слова не смею... что меня можно выселить из Москвы! Я перестала ходить к сестрам, к тёте Жене, все они надо мной издеваются, говорят, что таких дур больше нет на свете. Они все меня толкают с тобой развестись и выйти замуж. Когда это кончится? Посмотри, во что я превратилась! Мне тридцать семь лет! Через три года я буду уже старуха! Я прихожу домой – я не обедаю, я не убираю комнату, она мне опротивела, я падаю на диван и лежу так без сил. Ларик, родной мой, ну сделай как-нибудь, чтоб освободиться раньше! У тебя же гениальная голова! Ну, изобрети им что-нибудь, чтоб они отвязались! Да у тебя есть что-нибудь и сейчас! Спаси меня! Спаси ме-ня!!..

(Там же. 234–235)

И вот оно, это спасение!

И не надо никого ни о чем просить, унижаться, предлагать «изобрести им что-нибудь». Предложение исходит ОТ НИХ. Он должен только сказать: да. Или даже ничего не говорить, просто промолчать, кивнуть: ладно, мол, согласен... И – всё!

Впервые за много лет возврат домой своей доступностью, близостью, теплотой обнял сердце. А сделать надо было только то, что Бобёр: вместо себя посадить за решетку сотню-две доверчивых лопоухих вольняшек.

Затруднённо, с препинанием Герасимович спросил:

– А на телевидении... нельзя бы остаться?

– Вы отказываетесь?! – изумился и нахмурился Осколупов. Его лицо особенно легко переходило к выражению сердитости. – По какой же причине?

Все законы жестокой страны зэков говорили Герасимовичу, что преуспевающих, близоруких, не тёртых, не битых вольняшек жалеть было бы так же странно, как не резать на сало свиней. У вольняшек не было бессмертной души, добываемой зэками в их бесконечных сроках, вольняшки жадно и неумело пользовались отпущенной им свободой, они погрязли в маленьких замыслах, суетных поступках.

А Наташа была подруга всей жизни. Наташа ждала его второй срок. Беспомощный комочек, она была на пороге угасания, а с ней угаснет и жизнь Иллариона.

– Зачем – причины? Не могу. Не справлюсь, – очень тихо, очень слабо ответил Герасимович.

Яконов, до этого рассеянный, с любопытством и вниманием взглянул на Герасимовича. Это, кажется, был ещё один случай, претендующий на иррациональность. Но всемирный закон «своя рубаха ближе к телу» не мог не сработать и здесь.

– Вы просто отвыкли от серьёзных заданий, оттого и робеете, – убеждал Осколупов. – Кто ж, как не вы? Хорошо, я вам дам подумать.

Герасимович небольшою рукой подпер лоб и молчал. Конечно, это не была атомная бомба. Это была по мировой жизни – крохотность незамечаемая.

– Но о чём вам думать? Это прямо по вашей специальности!

Ах, можно было смолчать! Можно было темнить. Как заведено у зэков, можно было принять задание, а потом тянуть резину, не делать. Но Герасимович встал и презрительно посмотрел на брюхастого, вислощёкого, тупорылого выродка в генеральском чине, какие, на беду, не ушли по среднерусскому большаку.

– Нет! Это не по моей специальности! – звеняще пискнул он. – Сажать людей в тюрьму – не по моей специальности! Я – не ловец человеков! Довольно, что нас посадили...

(Александр Солженицын. В круге первом. М. 2006. Стр. 519–520)

Эта глава из «атомного» перекочевала в «лекарственный», а оттуда в обновлённый «атомный», почти без изменений. Разве вот только в «лекарственном» нет такой фразы, появившейся (или она и раньше там была?) в «атомном»:

Конечно, это не была атомная бомба. Это была по мировой жизни – крохотность незамечаемая.

Ну, и ещё название главы переменилось: в «лекарственном» варианте она называется «Не по моей специальности», а в «атомном» – «Не ловец человеков»

А в целом текст главы не менялся. Похоже, что даже и не редактировался.

И – как в «лекарственном», так и в «атомном» варианте – сразу за ней, в стык к ней, следует глава «У истоков науки», в которой Рубин легко, и даже не без энтузиазма согласившийся стать «ловцом человеков», приступает к исполнению этого важного государственного задания.